Раскрасневшиеся глаза воина тронула ностальгическая поволока. Он вспоминал мельтешащую стену из зарослей высоких початков кукурузы. Тогда они были зеленее, рослее и гуще… и страсти, происходившие в них, кошмарнее…

Тринадцать долгих зим тому назад, если шрамы на плече не врут, все женщины и девушки их племени только еще начинали медленно и нехотя осознавать, в каком аду им теперь предстоит жить. Возделывание кукурузы было делом кропотливым и неблагодарным. Ог-Лакола рассчитывался с ними только единожды, в период урожая, не ведя персональных подсчетов о проделанной работе. Во все остальное время женщины возвращались домой ни с чем. Воровство на поле каралось жестоко, а за тем, чтобы оно не происходило, должны были внимательно следить воины. Воины следили, и очень внимательно, но не за початками, как ожидалось, а за земледельщицами, ковыряющимися в земле на четвереньках.

Никто из располагавших властью не желал всерьез вслушиваться в рассказы потерпевших, никто не отвечал на их мольбы учредить охрану от самих охранников – число похотливых мужчин в кирасах, что ошивались на плантациях, только росло, а защищали они разве что друг друга, если на них жаловались.

Жалобы же своим мужьям, братьям, отцам, сыновьям обычно до добра не доводили. За попытки самоуправства те либо ссылались на карьер, отмаливать прощения у Отца на пару зим, а то и дольше, либо с ними происходили вещи еще хуже и загадочнее. Земледельщицы из страха за своих родных предпочитали молчать и… держаться вместе. Макхака любил их за это сравнивать со стадом бизонов.

– Чего кучкуетесь?! Кражу замышляете?! Ну-ка разошлись по своим грядкам, – прикрикивал он на них, угрожающе размахивая акинаком. Женщины покорно разбредались, но так, чтобы оставаться друг у дружки на виду. Не особо послушных Макхака распихивал сам, подальше от столпотворения, подальше от потупленных глаз, а потом его рука крепко сжималась на плече одной из несчастных и дергала за собой в соседний ряд зеленых побегов.

Девушке везло, если на Макхаке все заканчивалось. Нередко бывало и так, что он заталкивал ее в утоптанную стерню, где уже стояли в тесном кругу воины с сосредоточенными глазками и скотскими ухмылками на вспотевших рожах.

Однажды вождю надоело делать тщетные выговоры своим воинам с просьбой не перегибать палку – те оставались глухи, – поэтому он устроил показательный разнос. Воин Пуган буквально на глазах визжащей матери разорвал лоно ее дочери, впервые пришедшей работать на поля, а в ответ на угрожающие выкрики и мольбы других подоспевших женщин напомнил им, что он – человек вождя, так что пусть держат себя в руках и терпят своего череда молча. В этот же день на глазах соплеменников Пугана подняли на дыбу и отхлестали палками до черноты. Удовлетворенный народ поутих. А воины в своем насилии стали несколько обходительнее.

Жигалан тогда был обвенчан с Мальвой – нежной, как цветок аргемоны, и покорной, как акинак в его мускулистой руке. У них был сын, что уже прыгал на двух ножках. Другие воины смотрели на них издалека с насмешкой.

– А ты уверен, что он от тебя? – пошутил как-то один, за что Бьющий в Грудь обломил ему ударом сразу два зуба.

Остальной взвод встал тогда на сторону шутника. Больше ни у кого из воинов не было семьи, а при одном лишь упоминании слова венец, мужчины с презрением сплевывали на землю. Неуважение к своему собрату, закованного не только в латы, но и в семейные узы, с каждым днем только нарастало.

Да плевал он на их неуважение. Мочился он на их узколобые понятия. Жигалана беспокоило только одно – если его единодушно изгонят из воинской братии, над его семьей нависнет большая опасность в лице старых друзей.