Целостная форма тела, таким образом, дана субъекту как гештальт, то есть экстериорно, так что форма эта скорее конституирующая, чем конституируемая. Гештальт, содержательность которого связана с видом (espèce), символизирует «ментальное постоянство Я» (la permanence mentale du je). Для этих имаго зримый образ является порогом видимого мира, поскольку мы полагаемся на видимое в зеркале имаго собственного тела. Биологические эксперименты (Лакан не ссылается прямо на Валлона, но речь, несомненно, идет и о его работах) показывают, что он способен оказывать формирующее действие на организм. Эти факты ставят проблему значения пространства для живого организма, и Лакан подчеркивает, что в том пространственном «пленении»[118], которое высвечивает стадия зеркала, выявляется органическая недостаточность (insuffisance organique) природной реальности человека – «если, конечно, мы по-прежнему придаем какой-то смысл термину «природа»[119]. Таким образом, функция стадии зеркала оказывается частным случаем функции имаго, каковая состоит в установлении отношений биологического организма с окружающей реальностью. У человека это отношение с природой искажено имеющей в нем место «лакуной» (sein), неким изначальным «Раздором» (Discorde), вызванным чисто анатомическими причинами: незавершенностью пирамидальной системы и превалированием высших аппаратов центральной нервной системы. Таким образом, стадия зеркала есть историческая драма, производящая фантазмы, переходящие от раздробленного образа тела к ортопедической форме, а затем и к «надетым на себя доспехам отчуждающей идентичности». Таким образом, собственное я (moi) есть что-то вроде описи (récolements).

Лакан уже вскользь говорит о паранойяльном характере человеческого сознания, структурированного «социальной диалектикой», и подчеркивает, что паранойяльное отчуждение (aliénation paranoïaque) определяется поворотом от зримого Я к Я социальному. С этого момента Я (je) связано с социально разработанными ситуациями. Термин «ситуация», по-видимому, позаимствован у Сартра, на которого Лакан в этой речи обрушился с резкой критикой, о которой мы поговорим чуть ниже.

Далее Лакан говорит об опосредованности человеческого Я желанием другого, переосмысливая в кожевском духе учение Фрейда о комплексе Эдипа. Либидо, по Лакану, не сводится к чистой сексуальности; следует различать либидо сексуальное и либидо, рассматриваемое как направленность на желание другого. Именно это последнее, по Лакану, и описывал Фрейд под названием «деструктивного инстинкта», ведь в любых отношениях с другим нарциссическое либидо проявляет себя как агрессивность. Это экзистенциальная негативность, «реальность которой столь живо прославляется современной философией бытия и ничто»[120].

Экзистенциализм, говорит Лакан, понимает негативность лишь в пределах самодостаточности сознания (self-suffi sance de la conscience), придавая собственному Я (moi) иллюзию автономии. Экзистенциализм, по Лакану, представляет собой венец и завершение исторического предприятия, направленного на признание индивидом за собой исключительно утилитарных функций и на выработку страха перед социальными узами. Поэтому экзистенциализм толкует о «подлинной свободе», утверждающейся в своей подлинности в тюрьме, требует ангажированности, в чем выражается неспособность чистого сознания разрешить какую бы то ни было ситуацию, вуайеристско-садистически идеализирует сексуальные отношения и рисует сознание другого как гегелевскую негацию. А между тем, говорит Лакан, психоаналитический опыт не позволяет рассматривать