что идет за ним тихим путем,

и перед сном читает его книгу.

Клонится пальма,

клонится день и небо —

он грядет, такой же как мы,

совсем не похожий на небо,

что во имя его приподняло

свою дождливую крышу,

и оно гудит словно лицо,

зеленым колоколом

возвышаясь над нами.

Простерся его покой

к родине мертвых, к немым улицам,

и когда смерть прилипла к его глазам,

он оделся в кожу земли и вещей

и теперь спит в ее ладонях.

Он достает из глаз

жемчужину; из дней и ветров —

искру; из своих ладоней,

из дождливых островов —

гору, и творит утро.

Я его знаю: в его глазах —

пророчество морей,

он назвал меня историей и поэзией,

омывающими это место,

я знаю его – он назвал меня потопом.

Он знал иных,

он бросил скалой в них и вернулся

с лучшею частью дня,

и зубами, что уже чуют зародыш,

его лицо нависает над далекими склонами,

он сгибается над ними и светит;

но если он встретит только себя, то уйдет,

но если он никого не увидит, то вернется

с лучшею частью дня,

стирая поверхность близкого неба.

Этот Михьяр – твой святой варвар,

страна моя, страна видений и тоски,

он несет мое лицо, надевает мою губу —

это маленькое время одолело заблудших.

Этот Михьяр – твой святой варвар,

под ногтями у него кровь и бог;

он – несчастный творец, он влюблен

в своих поэтов, и он сам заблудился.

Я иду, моя бездна со мной. Я запутываю дороги, достигшие предела; я прокладываю дороги, долгие как воздух и пыль, созидая врагов из своих же шагов, врагов мне по росту. И проста моя пропасть, и руины – мои заступницы.

Я – это смерть.

Я – свое надгробное слово: я истребляю, ожидая того, кто истребит меня. Все как задумал я в дыме и волшебстве. Так живу я в памяти воздуха.

Я выясняю тон нашего века и его надлом – век крошится песком, слипается цинком; век туч, прозванных ордами, и пластинок, прозванных мозгами. Век покорности и иллюзий, век кукол и пугал, век ненасытного мига, век бездонного упадка.

Мои жилы не срослись с этим веком: я рассеян, и ничто меня не соберет. Я созидаю страсть, словно это дыханье дракона.

Я переживаю тайну на груди восходящего солнца. Я укрываюсь детством ночи, пока моя голова лежит на коленях утра. Я ухожу, сочиняя книги исхода, и встретить меня невозможно.

Ведь я – пророк и скептик.

Я замешиваю тесто упадка: пусть мое прошлое пребывает в упадке – я выбираю себя. Я раскатываю век и истончаю его; я зову его: – о чудовище-оборотень, о оборотень-чудовище, – я смеюсь и плачу.

Ведь я – паломник, одолевший эпоху.

Я заметаю следы, вывожу внутри себя пятна. Я отмываю себя изнутри, чтобы остаться пустым и чистым. Так в глубине себя я живу.

Пролитой кровью питаются мои корни, и среди собственной смерти не нахожу я места. Жизнь – это жертва, и мне неизвестна смерть: мое время сокрыто, хотя и видимо взглядом, а вечером волны служат мессу, и пугает меня вода.

Ведь я тороплюсь, и смерть между моими глазами множеством ветров следует за мной. Я смеюсь вместе с ней и плачу среди нежных ресниц: о смерть-затейница, смерть-плакальщица.

Я знаю, моя смерть в расцвете, я проникаю в могилу и гнусавлю свои слова, но все же я жив: кроме меня все это знают,

я нападаю и искореняю, преодолеваю и презираю. Когда я все преодолею, из другого мира обрушится водопад; когда я преодолею смерть и дальше не будет хода,

я остановлюсь, я укроюсь самим собой.

Я открываю дверь в земле,

     я развожу огонь присутствия

среди облаков, что сталкиваются или длятся,

среди океана и возлюбленных волн,

среди гор и лесов, среди скал,

я создаю ночи, беременные

родиной, из пепла корней,

из полей моих песен, из грома и его раскатов,