– Извините… я память вашу потерял, – смущается дом.

– Вот так, совсем хорошо…

– Ну вот, будет вам, чем заняться в романе, искать память… да и книгу посмотрите, там, может, потерянная глава или зашифрованное послание…

– Да вы меня совсем с ума сведете… Дом разговаривает, книга сидит в кресле и пьет чай… Так н бывает, понимаете вы?

– …ну, вы-то тоже хороши, вообще-то вот так в роман не попадают! – вспыхивает дом, какое счастье, что в переносном смысле, а не в буквальном, – в романе вымышленные персонажи должны быть, а даже если реальный человек попадет в роман, про него кто-то должен написать, написать, понимаете? А вы просто просочились в наш роман черт знает откуда окольными путями с черного хода, еще и возмущаетесь… Может, это вообще из-за вас все пошло крахом, а?

Понимаю, что крыть мне нечем.

– Что же… давайте я займусь книгой…

Открываю книгу, начинаю читать:

«– …ну, знаете… так не положено, – многозначительно смотрю на книгу.

– А что не так? – книга отставляет чашку с недопитым чаем, приподнимается в кресле.

У меня перехватывает дыхание:

– Ну… вы понимаете, что книги вот так вот не входят к людям в дом?

– А… а что я должна была сделать?…»

…нам достались ведьмины часы – нет, не старинные часы с боем, и не карманные часики на цепочке, – а те часы с трех часов ночи до четырех утра, которые считаются темными, недобрыми. Часовой каждые сутки осторожно вырезал эти часы из ночи, осторожно склеивал края, а ведьмины часы подцеплял клещами и выбрасывал в безвременье. Нам разрешалось подбирать выброшенные часы, сшивать их тонкой иголкой – Аделаида была мастерица так делать – и жить в этих ведьминых часах, брести по времени, спотыкаясь на швах.

Нас считали ведьмами, хотя ничего ведьминского в нас не было – кроме того, что мы родились в ведьмины часы, с трех ночи до четырех утра. Остара, правда, уверяла, что ничего подобного, она родилась в четыре часа одну минуту – но её никто не слушал, никто не верил, а может, отправили сюда на всякий случай, кабы чего не вышло.

Когда в большом мире проходили сутки, в нашем мире проходило двадцать четыре дня, когда у нас миновал год, в большом мире проходило двадцать четыре года. Это был еще один повод, чтобы считать нас ведьмами – все наши ровесницы давно уже стали дряхлыми старухами, и изредка замечали нас под покровом вечной ночи ведьминого часа – молодых, как будто нестареющих, словно бы вечных. Конечно, это не прибавляло любви к нам, и это еще мягко сказано…

…иногда ведьмины часы и правда превращались в ведьмины часы – то в карманные часики, то в большие часы с маятником, то в песочные часы, то в огромные часы на башне. Нам казалось, что часы хотят превратиться во что-то, что могло бы управлять временем – но возможно, только казалось…

…на первом портрете сына должно быть запечатлено его рождение – вернее, тот момент, когда он перестает быть деревом, осторожно пробует пошевелиться, неумело отрывается от своих корней, – это всегда больно, очень больно, но он должен сделать это сам, не пытайтесь никто ему помочь – пытается сделать первый шаг. Тут над смотреть в оба, сможет он сделать этот шаг или упадет. Если неловко свалится – значит, в его жизни все будет хорошо. Если же он сможет сделать этот самый первый шаг – значит, в жизни его ждут трудности, и даже не просто трудности, а что-то совсем нехорошее. Впрочем, это только суеверия.

На портрете показано, как сын сбрасывает ненужные ветви, расправляет ветви, которые превращаются в руки, – здесь на него надевают богатые одежды, которые подчеркнут его высокий статус.