Простыни сбиты в комок. Жарко. В избе натоплено густо, чудно.

В полумраке все вещи приняли облик неземной красоты.

Девушка лежит в простынях голая. Жарко ей.

На голой груди у неё гуляют тени и чуть слышно звенит монисто.

Это монисто её башкирской бабки.

Она хранила его в тайном ящичке. Как, столько невзгод пройдя, сохранила? Кто помог?

Бог помог, кто же ещё.

Чей Бог? Какой? Как звать его: Аллах, Иса?

Девушка откинула последнюю простыню. Она мёртвой кошкой свернулась в ногах.

Девушка зажгла парафиновую белую свечу. Укрепила её в маленькой стеклянной банке. Свеча оплывала.

Монисто вспыхивало в тонких лучах.

Девушка ждала любимого своего.

Кожа её тела светилась смуглым огнём. Монисто горело на голой груди. Она прикрыла его рукой и засмеялась от прикосновения: щекотно.

Она думала: любимый! И чувствовала так же.

Она не помнила, как и когда они познакомились. Целый век знали друг друга.

Как легко влюбиться! И как трудно полюбить.

Она полюбила, и теперь ей яснее стала смерть.

Она не собиралась умирать.

И её любимый не собирался, хотя жизнь его шла на закат.

Что такое старость? Это когда человек слишком много любил. Каждая морщина – любовь.

За стеной стукнуло. Ветер! Ветка! Девушка вздрогнула. Схватила край простыни, сжала в кулаке. На себя потянула.

Дверь в избу открыта. Она нарочно отомкнула её.

Над девушкой летал маленький золотой младенец. Туман, облака и тьма обнимали его. У него не было ни рук, ни ног, только одно плачущее золотое личико.

Младенец горько плакал над ней.

Облака заклубились гуще, и дверь отворилась.

Далеко на улице, в селе, сухо, глухо и обреченно застучала колотушка ночного сторожа.

Всему селу известно было всё про Земфиру Зарипову и Власа Ковылина.

Осуждали Власа: ишь, старый до молодухи охоч!

Оправдывали Власа: жёнка в гражданскую сгибла, да мужик-то ещё крепкий.

Кое-кто догадался, что сынок Власа Игнатьича, Спиридон, на красивую башкирочку заглядывается.

Осуждали Спирьку: и что у батьки зазнобу отбивает?!

Оправдывали Спирьку: парень-то молодой, в самом соку, с девками крутить нельзя допрежь свадьбы, так надо молодушку найти. Вот Зёмка, она свободная! Девка свободная? Или баба?

Все сходились на том, что, по всему видать, Зёмка баба.

О прежней жизнёшке Зёмы мало кто знал.

А кто знал, тот молчал; или уехал из Караваева; или помер уже.

Влас ходил к Земфире по ночам. Ночь глубокая, Волга за буграми посверкивает под одинокой луной. Луна одинока, а Земфира уже нет.

Обнимались, как в последний раз.

А кто видел, как Спирька к Зёмке ходил?

Никто.

И когда ходил?

Ни ночью, ни средь бела дня никто походы те не уследил.

Влас дрожал, когда к избе Земфиры, как кот, подбирался. Сердце из груди выпрыгивало.

Тихо, тише ты, шептал он бешеному сердцу, ну што ты так-то бесисся, серце безумно. Успокойси, щас ты, серце глупо, иё, родименьку, узришь-услышишь и ко груди притиснешь!

Шел, ветки хрустели под сапогами.

И никто не видал, а сам он, Влас Игнатьич, только и увидал, как в ночи, будто другой осторожный, хищный кот, шел-пробирался к Земфириной избе тот, другой. Во мраке Влас не различал лица.

Кто? Не давала ночь ответа.

Влас затаился. Ветки перестали хрустеть. Пригнулся. И на корточки присел. За ветвями.

Чужой мужик внезапно шагнул в полосу лунного света, и Влас чуть не закричал, и рот успел себе прикрыть, крепко зажать ладонью: мертвенный лунный свет озарил лицо Спирьки, сына его родного.

Спирька крался к Земфире. Что уж тут говорить. Вот она калитка, вот она дверь.