Вдруг один разворачивается и быстрым шагом идёт навстречу Петровичу, постепенно переходя на бег.

«Незнакомая морда какая-то», – думает Петрович, а вслух говорит громко, так, чтобы тот услышал:

– Ну что, друг, сдаваться идёшь? Давай, давай – это зачтётся!..

Незнакомец подскакивает к Петровичу и резко бьёт его правой ногой в живот. Петровичу едва удаётся повернуться боком, но удар такой сильный, что перехватывает дыхание и режущая боль гнёт к земле. Однако Петрович успевает схватить его за ногу. Незнакомец пытается вырваться, и они оба летят на землю.

– Я ж тебя, гада, как таракана! – Петрович чувствует на лице жёсткую, пахнущую краской, руку.

– Люди!.. Люди!.. – кричит он, что было сил, но всё так же крепко прижимает к себе его ногу. Тот приподнимает голову Петровича за волосы и бьёт об асфальт.

«Вот и уволился…» – мелькает ни с того ни с сего в сознании Петровича, и оно медленно гаснет. Петрович не слышит, как, громко стуча сапогами, бегут к нему дежурный с напарником, как они отрывают его от вора, потом бережно переносят в караулку, укладывают на стулья. Когда он открывает глаза, вместе с неясным сумеречным светом приходит боль, но Петрович, пытаясь повернуть голову на движущееся пятно, спрашивает чуть слышно:

– Не ушёл?

Весёлый молодой голос отвечает, дрогнув:

– Здорово ты его, отец!.. Как капкан!

– Лежи, лежи, – говорит кто-то другой, – мы сейчас «скорую» вызовем.

– Не надо «скорую», – тихо, но почему-то с радостью говорит Петрович, – я тут отлежусь маленько… и пойду… я тут… недалеко.

В голове гудит, дышать больно и тяжело, но Петровичу как-то хорошо и покойно. Он половчее устраивается на стульях.

«Нет, – думает он, – не буду увольняться. Вот бюллетень закрою – и порядок… Петьку к себе напарником возьму, парень толковый, дело будет… За науку спасибо скажет!» – и Петрович улыбается, прикрыв глаза, этим нехитрым мыслям.

Стена была красного кирпича, местами выщербленная, в тёмно-зелёных пятнах обомшелой сырости. Она отгораживала один двор от другого, и трёхметровая высота её являлась серьёзным препятствием для желающего скрытно пробраться дворами, минуя оживлённые улицы. Вероятность того, что преступник, бежавший вчера из городской тюрьмы и теперь прятавшийся где-то в трущобах, попытается уйти из города этим путём, была невелика. Поэтому у основания стены лежал в кустах, кряхтя и чертыхаясь, выходивший в тираж агент по кличке Унылый, прозванный так за свою вечно постную физиономию.

Какое-то фатальное невезение мешало ему отличиться там, где другие загребали жар обеими – и не только своими – руками. Время от времени из-под носа у него уходили замечательные, жирные и блестящие золотом, как караси, преступники, головы которых оценивались в тысячи. Причём при обстоятельствах, когда для их поимки шевелить нужно было лишь указательным пальцем правой руки на спусковом крючке. Поэтому, вместо того, чтобы набивать карманы солидными фиолетовыми купюрами энного достоинства, приходилось два раза в месяц затыкать многоглотый рот скандальной семьи тощими пачками красненьких.

Всегда сопливые и голодные дети, вонючая кухня, где он проглатывал наскоро невкусную, приготовленную кое-как дрянь, хрустящие под ногами ночные тараканы, растрёпанная, пропахшая всеми миазмами дешёвой квартиры жена – уложили множество морщин на его блёклое, невыразительное лицо средней руки служащего за двадцать лет сыскной суеты.

Голова преступника, ловимого сегодня, стоила тоже недёшево, даже, можно сказать, дорого – 50 тысяч. Этой чести он удостоился за то, что возглавлял сверхсекретно-подпольную организацию каких-то анархистов-сепаратистов, «имевших целью ниспровержение установленного государственного порядка». Даже фотографии его не было в сыске – так быстро он сбежал, и агентам раздали только особые приметы: высок, худощав, волосы рыжие, глаза голубые, правым слегка косит, на левой щеке шрам от сабельного удара.