Объятия, слезы – эти эмоции не похожи ни на одни другие. Абсолютная любовь, которой ничего не нужно взамен, это как-то вот так. Хочется отдавать и совершенно ничего не хочется забирать.

Следующие несколько дней сливаются в один большой роскошный кадр ни на что не похожей жизни. Прогулки по абсолютно пустому пляжу, полигоны, учения, новые лица, новые друзья. Здесь все начинают тебя обнимать на следующий день после знакомства при встрече и на прощание.

Море потом часто мне снилось. Ласковый, холодный декабрьский Азов.

Солнце, запутавшееся в тихой ряби воды. Хруст галечного пляжа. Соль на губах. Шезлонг, сколоченный морпехами из оружейных ящиков.

Однажды я разозлилась на них. Так, что от предательских спазмов стало тяжело дышать. Знала – еще секунда, и я начну рыдать огромными глупыми слезами от бессилия, и эту безобразную истерику будет уже ничем не остановить. Бить было некого, и я выбрала бежать. В секунду вылетела из нашей «виллы», схватит по пути куртку и сунув ноги в резиновые сапоги. Прямо в глухую густую темноту зимнего блэкаута. За эти дни дорогу было уже не обязательно видеть. На пляже с помощью фонарика в айфоне нашла шезлонг и села. Слезы душили, но еще больше мук причиняла тонкая, неуловимая и еще до конца не оформившаяся мысль: а вдруг? Вдруг… Дальше я себе просто запрещала думать.

За полчаса до этого позвонил Двина.

– А ты давно общалась с нашим другом?

Речь могла идти только про Аида. Других общих друзей у нас с Двиной не было.

Был четверг. Я гнала от себя любые мысли, кроме спасительной – про полное отсутствие связи в Рубежном.

– В субботу.

– Ты сидишь? Ты сядь…

Остальное доносилось сквозь вату.

– Жив! Да жив, говорю, все нормально. Ранен просто…

Я поняла, что умоляюще смотрю на своих друзей, когда Вал крякнул и взялся за телефон.

– Але, брат? Здорово. У тебя были вроде завязки в госпиталях? Да? Такой-то… Посмотри. Среди тяжелых.

Вата, вата… обморок где-то рядом. Кто из них троих подсунул мне воду или это был коньяк?

Ожидание тянулось липко и душно. Телефон замигал.

– Нет? Отлично. Спасибо, дорогой, – и следом уже мне:

– Нет его в списках тяжелых и двухсотых. Значит, легкая-средняя, в полевом перевяжется и полежит. Но. Я тебе так скажу. Если после он снова вернется на войну, он с нее не уйдет уже никогда. Будь готова. И я бы тебе рекомендовал хорошо, очень хорошо подумать.

Слова доходят не сразу. Вернется – это как? Конечно же, он вернется на войну. Куда еще может вернуться воин? Поле пахать? Мы никогда, за все немалые годы дружбы, не обсуждали личную жизнь друг друга. Я знала, что у одного есть сын от первого брака и вроде бы даже девушка, а у другого – никого. В него влюблялись с первого взгляда продавщицы в ЦУМе и женщины в мехах за соседним столиком, но он выбрал войну и затворничество как стиль жизни. Поэтому, когда Грин вдруг заговорил, я обалдела:

– Он прав. Получайте страховку и бегите отсюда подальше.

Я все еще не могла понять, о чем мы все-таки говорим.

– Зачем? Вы же воюете всю жизнь… Это такая же работа, как любая другая.

– Мы – другое дело, – вставляет Вал.

– Да ладно? – начинаю закипать.

– Найди нормального, – Грин повышает голос, – у которого нет войны в башке, и валите подальше, пока все это не закончится.

И тут крышку с кастрюльки в моей голове сносит мощным паровым ударом.

– Нормального, говоришь?! Да какое ты имеешь право мне давать советы?!

– А такое, что я тебя все эти годы от этого дерьма ограждал! А ты в самую гущу вляпалась!

– ТЫ?! Ограждал – меня?!

– Я.

– Я ТЕБЯ ПРОСИЛА?! Кто вообще дал тебе право решать за всех?! Кто дал тебе право решить тогда все за меня?! Если бы не ты, этого всего вообще могло бы не быть!