Пока я стоял в забытьи, вспоминая дом, меня чуть не сшиб наездник на большом коне и больно стеганул плёткой по голове и спине. Кровь залила глаза и потекла горячей струёй, обильно пропитав одежду. Нам пришлось вернуться домой. Анри напоил меня вином так, что я просто вырубился. Пока я спал, он почти профессионально наложил несколько швов на раны суровой нитью, смоченной какой-то настойкой. Так закончился мой первый выход в свет. Как говорится, осмотрелся. На неделю я слёг в постель…

Шли дни один за другим, рутина стала затягивать меня, и я заметил, что привыкаю к здешнему быту, а дом и вся прежняя жизнь всё сильнее отдаляются от меня. Да и во снах я видел семью и дом всё реже и реже.

Я не хочу лишний раз описывать мои психологические и душевные переживания по поводу того нашего естественного мира, откуда я пропал каким-то неведомым образом. И тем более я не собираюсь описывать быт средневекового мира, который теперь стал и моим бытом. О нём написаны тысячи книг и снято множество кинолент, нового я сюда ничего не прибавлю. Но было одно отличие: здесь уже формировалась не история средневековой Европы, а моя личная, в которую я каким-то неведомым образом вляпался.

Помимо болезней и войн, здесь ещё время от времени лютовали разбойники. Анри рассказывал о пропаже людей, он подозревал, что их продавали в рабство, так как Восток был совсем рядом. А там рабство, по слухам, было в норме. Но несмотря ни на что, культура в нашем городе бурно расцветала благодаря герцогам Анжуйским и Барселонским.

Новости я узнавал на базарах и площадях города. Ещё к нам часто забегала соседка, которая была ужасной сплетницей и тараторкой, она регулярно приносила на своей юбке информацию, как сорока на хвосте. Соседка много знала, потому что её хозяйка Инез Де Буасьер была приближена к городской знати и нет-нет да рассказывала что-то своей служанке, пока та мыла её или наряжала.

Помимо всей грязи, которая творилась в этом мире, была ещё одна страшная штука – инквизиция. Людей пытали, бывало, жгли и топили. Кто доносчик, кто колдун с колдуньей, кто украл, а кто проспал. В основном, конечно, искали ведьм всяких и факиров с магами, тем не менее всё это меня не очень радовало. Инквизиторы сгоняли людей на площадь смотреть пытки и казни силком, поэтому я этих жутких спектаклей повидал сполна. Поначалу меня рвало, и я сильно болел, затем спустя какое-то время, как это ни ужасно, уже более спокойно смотрел на мучения умирающих.

Я благодарен Всевышнему, что гнев инквизиции нас миновал, не хватало ещё исчезнуть из своего мира и быть загубленным в чужом.

Однажды Анри сказал, что на самом деле людей истребляли за религиозные и политические убеждения, списывая всё на колдовство. В основном, конечно, инквизиторы занимались истреблением язычества, еретических учений и других тёмных делишек, о которых лучше умолчать.

Так текла моя новая жизнь на чужбине. Я не предполагал, что быстро начну адаптироваться и привыкать, и, играя роль, указанную мне Проводником Анри, понял очень важную вещь: молчание – воистину золото, причем очень высокой пробы. Я стал хранителем информации, ведь не тратил свою энергию на разговоры и руководствовался принципом «а Васька слушает да ест». Я молчал на людях, ко мне начали привыкать, узнавали на улицах и сочувствовали: совали то яблоко, то стакан молока на базаре и снисходительно гладили по голове или хлопали по плечу. Некоторые просили помочь что-то перенести или погрузить-разгрузить, так как видели во мне недюжинную силу от природы. За такую работу давали монетку или хлеб, а я, изображая радость, громко смеялся, брызгая слюнями. Но при этом молчал,. Молчал, мычал и улыбался.