Вообще смущаться в Польше приходилось не раз. Ехали они в братскую социалистическую страну, уверенные, что у них с поляками одни и те же ценности, но на каждом шагу с удивлением узнавали, что это далеко не так. То Катя в разговоре с соседкой по общежитию, решив сказать что-нибудь приятное, поведала, что у них в стране чтут великого поляка Феликса Дзержинского, на что пани Эльжбета ответила, что этого душегуба они поляком не считают. То Кшиштоф во время посещения университета подвел к памятнику, установленному в университетском сквере, и рассказал совершенно невероятные вещи, что под этим камнем лежат расстрелянные русскими ведущие профессора университета. Потом им, ещё не до конца поверившим в возможность подобного, обрушил на голову историю про расстрел тысяч польских офицеров в Катыни. Всё это звучало так чудовищно, что они, потрясенные, не знали, что ответить, и только Перлухин потом весь вечер желчно бухтел: «Насмотрелся я на этих ляхов в лагерях. Пустой народ, из одного гонора состоят. Мало их Сталин давил». После этого замечания слухи о том, что Перлухин, как и его женушка, происходят из семей вертухаев – надзирателей в лагерях политзаключенных, получили подтверждение из первых уст.

Екатерине Андреевне поляки были симпатичны. Среди них было тепло, как среди своих. Ну, наедут со всей своей славянской непосредственностью, высказывая претензии к русским поработителям, и тут же лезут с заверениями в любви. Так, один подвыпивший пожилой поляк во время поездки в трамвае, услышав русскую речь, подошел к их группе и, слегка покачиваясь, заявил:

― Русских не люблю! Вы четырежды делили Польшу с Германией, совершенно не считаясь с нашими интересами, но один раз мы вас всё-таки разбили! Вот посмотрите, ― показал он широким жестом за окно трамвая, ― в этом круглом здании находится Панорама, где на огромном полотне показано, как наш герой Тадеуш Костюшко всыпал русским войскам.

― Когда это было? ― чтобы что-то сказать, спросила Екатерина Андреёвна у пана.

― В апреле 1794 года, ― ответил он, склонив седую и пьяную голову.

― Давно, ― протянула одна из стоявших рядом студенток.

― Да, но всего полтора столетия тому назад, а Польша вечна! ― гордо заявил поляк, а потом, встав на одно колено и поцеловав руки каждой паненке из их делегации, произнес знаменитую польскую фразу:

― А пенктных пани я кохаю! ― затем с трудом поднявшись, стараясь не качаться, вышел на ближайшей остановке.

Екатерина Андреевна знала, что в пьянке поляк русскому не уступит, правда в отличие от своих северных собратьев польские кавалеры до последней минуты вменяемости стараются сохранить свою непревзойденную галантность. «Пьем здоровье прекрасных дам!» ― этот тост польские аспиранты Рыжий и Толстый Марики, как звали их в группе за особые приметы, произносили, не забывая прикладываться к ручкам окружающих дам, до того момента, пока не падали замертво, сраженные непомерным количеством выпитого. Однако в самой Польше количество подвыпивших поляков буквально шокировало. В Союзе в это время проходила компания «За трезвый образ жизни», и пьяных на улицах заметно поубавилось, а в Польше они попадались везде: в магазинах, на улицах и в транспорте независимо от времени суток. Один из таких гуляк попался даже в знаменитом актовом зале Вроцлава «Леопольдине», куда водил их в один из вечеров Кшиштоф. Зал, построенный императором Леопольдом I, покрытый разноцветными росписями и позолотой, украшенный множеством скульптур, являл собой жемчужину польского барокко. Видимо, об этом замечательном факте и намеревался им рассказать подвыпивший поляк, но, узнав, что они с Украины, запел любимую польскую застольную: