Гостиная под стать всему остальному – небольшая, с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, но позже Федор зашил окно слюдой. В красном углу – полка с иконами, кадило, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные белые хлебцы – просфоры. Под молитвенной полкой – небольшой столик-трехножка, а на нем всегда лежало что-то церковное. К примеру, в Пасху – куличи и крашеные яйца, в Вербное воскресенье – распустившаяся верба в горшке с водой, но чаще всего – принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.

Здесь же стол для занятия рукоделием, и на нем – целая гора тряпичных лоскутков, среди которых затерялся берестяной коробок с иглами, наперстками, нитками и пуговицами. Возле стола – два табурета. Напротив окна на стене – большое овальное зеркало в бронзовом окладе, привезенное Федором из Нерчинска. Под ним – широкая скамья, покрытая овчинной шубой, являвшаяся спальным местом Аришки.

Была еще и небольшая комнатка, смежная с гостиной и отделенная от нее занавеской, где стояла родительская кровать.

Таким же незамысловатым выглядел и опаринский двор, огороженный забором из жердей. В нем – амбар, помещение для коровы, поветь – нежилое помещение для Киргиза, небольшой огород. Тут же баня «по-черному» и сарай, где у хозяина, мечтавшего когда-нибудь заняться пашенным делом, хранились сельхозорудия, конская сбруя, а еще стоял обыкновенный плотничий верстак. В конце огорода – сруб – колодец с ледяной прозрачной водой.

Вот возле этого колодца Федор и устроил испытание своим сыновьям. Чтобы не путаться в рукавах казахского кафтана, он его снял и набросил на колодезный ворот, оставшись в исподнем. Петр же с Тимохой лишь освободили застежки своих косовороток и для удобства закатили штанины брюк.

– Так, кто первый? – протягивая саблю сыновьям, спросил отец.

– Давай мне! – подтянув штаны, выступил вперед Тимоха.

– Ты не подтягивай штаны-то, подвяжи их ниткой, а не то свалятся, и носом не шмыгай – не маленький, – беззлобно укорил его отец.

Петр снял свой пояс с рубахи и протянул его брату. Подвязав штаны, Тимоха смело взял из рук родителя саблю, вынул ее из ножен и принял боевую стойку.

– Чего стоишь, давай, наступай! – велел ему отец. Тимоха, размахивая клинком, смело полетел вперед и тут же, выронив саблю, упал носом на землю.

– Так нечестно! Зачем ты мне, папа, ножку подставил? – закричал парень.

– Ты давай, не гунди, а дерись! На ратном поле тебе не на кого будет пенять. Наступай!.. – прикрикнул на него отец.

…На этот раз Тимоха был осторожен, опасаясь снова попасть впросак. Вместо смелого движения вперед он начал делать какие-то замысловатые движения, и это у него получалось так ловко, что отец был вынужден отступить.

– Давай-давай! – подбадривал Федор сына. – Кистью, кистью больше работай, а то у тебя мертвое лезвие. Так, недурно! Еще давай…

Тимоха в ударе снова и снова пытался загнать отца в угол, но в тот самый момент, когда он уже готов был праздновать победу, Федор, изловчившись, выбил у него из рук саблю.

– Вот так, братец, нужно воевать! – подхватив ее на лету, усмехнулся старший Опарин. – Еще развлечемся? – спросил он Тимофея.

– Нет, теперь давай я! – сказал Петр.

Сын взял из рук отца саблю и начал осторожно на него наступать. В отличие от брата, в стойке Петра присутствовало что-то звериное. Он не шел на противника грудью, а, пригнувшись к земле, мягко подкрадывался к нему, при этом зорко следя за каждым движением человека. Саблю держал жестко, уверенно, но размахивать ею не пытался. Напротив, он будто бы выжидал, когда противник ошибется.