Вдруг всплыла в памяти забавная сцена из кинофильма про Мюнхгаузена, с Янковским в главной роли:

– Негодяй! Он бросил жену с ребёнком!

– Я не ребёнок, я офицер! (Ермольник)

– Да! Он бросил жену с офицером!..

Тимофеев улыбнулся. Он любил этот фильм.

Но ведь он и, правда, советский офицер, а не какой—то там гражданский сопляк, сидящий под маминой юбкой! Он – и «отец» солдату, хоть практически и ровеснику, и «мамка» его! В той или иной мере, что-то в этом роде варил в своей голове практически каждый из лейтенантов.

Зазвучал «медляк». Мамука, облизываясь в душе, мерил жадным взглядом немногочисленные женские фигуры…

– Владик, – Мамука, постучав друга по руке, подтолкнул его, – давай, двигай! Не шкаль!

– Влад прицелился в растекшиеся по сторонам группки. Но не мог увидеть ту, которую искал.

– Вас можно пригласить? Я думаю, что тераз белый танец! Так у вас говорят? – услышал он из-за спины задорный голос. Это была Здена…

Он едва касался щекой шёлка её каштановых волос. Вдыхал пьянящий аромат её духов, исходивший от её нежной шеи. Его руки держали мёртвой хваткой её хрупкую талию, он чувствовал каждый её изгиб сквозь пушистую кофточку. Её нежные тонкие пальчики покоились на его жёстких «золотых» погонах. Он старался не наступить своими сапогами на её туфельки и едва касался коленями её бёдер, от чего по его спине пробегали тысячи мурашек. Его щеки налились как переспелые помидоры. Уши пылали пионерским костром. Казалось, свет погас вокруг. Казалось, что всё и вся исчезли вокруг. Он не мог выговорить ни слова. Да и не хотел ничего говорить, дабы не нарушить эту божественную идиллию. Его глаза говорили ярче всяких слов. А из его души шли, словно телепатические волны информации о том, что он безумно влюблён. Он сражён. Он околдован. И нет ничего на свете чище и нежнее его вспыхнувшего чувства, которое словно их обволокло вокруг, оградив от всего окружающего мира бетонным забором. Что там Мира – от всего Мироздания!

– Нам пора, – услышал, а точнее, – почувствовал Влад, как Мамука теребит его за рукав кителя, – музыка давно уже кончилась, да и банкет – тоже!

Влад и Здена стояли в центре зала одни. Нечаянно оказавшись в самом центре внимания, Влад почувствовал на себе множество взглядов и улыбок. Добрых улыбок, почти без издёвок. Но выражавших лишь сожаление и сочувствие: «Да, да, лейтенант. Но, нельзя! Нельзя! Нельзя!..»

Капитан, неразрывно сопровождавший советских гостей весь вечер, даже в туалет, снова подошёл.

– Prepáčte kamarády, но Muzita очистить дома. Плюнул.

– Домой? Спать?! – Влад почувствовал себя почётным пленным гостем. Да. Всё хорошее быстро заканчивается. Слишком быстро…

В гостинице, куда их поместили, они довольно уютно расположились в двухместном номере.

– Я её найду! – Тимофеев было рванул в коридор, едва всё вокруг стихло. Но тут же осекся: в следующем за ними номере дверь была открыта настежь. Горел свет. Неразлучный капитан, оторвав голову от какой-то книги, посмотрел с улыбкой на Влада.

– Доброе утро! все хорошо?

– До-о-обре, добре в-в-в-жетко, – ошалело ответил Влад и сплюнул, вернувшись назад.

– Во, черти! Пасут паскуды! Мы здесь как в каком-то почётном плену. Шаг влево – расстрел на месте, а так, пока не рыпаешься, то, вроде, всё те на блюде с голубой окаемочкой!

Словно ведром ледяной воды его только что обдали. Но пыл не прошёл. Его лишь загнали куда-то внутрь, превратив острый приступ в болезнь хроническую.

«Нельзя! Нельзя! Нельзя! – твердил про себя Влад, вспоминая день своего „представления“ секретарю парткома полка и его назидания. – Обходитесь пятью нашими вольнонаёмными, лейтенант, если сможете, конечно, ха, ха, ха! А иметь хоть какие-то отношения с гражданками Чехословацкой Социалистической Республики строго настрого запрещено, хоть они нам и „братья по социалистическому лагерю“, но!..»