С иной в веках давно зачат.
И ночью чует нежный сказ он
И синий звезд вдыхает чад.
Не стул под ним, под ним треножник.
Он видит сны, но он не спит.
На тройке бешеной художник
Звенит по миру, по степи…
«Влюблен я в рифмы-самородки…»
Влюблен я в рифмы-самородки.
Они рождаются, как гром.
На миг счастливый, миг короткий
Слова раздуют сапогом.
И рассмеется, и потухнет
В тот самый миг, когда был смех,
А там, за нашей звонкой кухней,
Как чаю, ждут каких-то вех.
В снегах зубов родятся речи,
Ругают повара, как пса.
А он на кухне человечьей
Зевает в синь, на небеса…
«Артисты вежливый народ…»
Артисты вежливый народ,
В особенности трезв когда.
Улыбкой крепко жмурят рот,
И в нем не пламя, в нем вода.
Но и, как всяческий народ,
Артисты погулять не прочь.
И где-нибудь, как дождь, идет
Кутеж их в золотую ночь.
Не от зарниц ли за окном
Их ночь хмельная золота?
О, мне знакома ночка та,
Мне каждый миг ее знаком.
«Дам я вам святую волю…»
Дам я вам святую волю,
В шалаше заката дам.
Никому я не позволю
Вспоминать тебя, Адам.
Сгинь навек и не явися
Ты на землю никогда.
Пусть опять покроет выси
Непокорная вода.
Мир тюремщик был и топал
Пену волн и звезд ногой.
От последнего потопа
Не сбежит последний Ной.
«Шесть раз… и смолк, и слава богу…»
Шесть раз… и смолк, и слава богу.
И память вечная тому,
Кто света проложил дорогу
И живчиками звезд во тьму.
И в золотой ее утробе
Зашевелилися миры.
Но зрелый час еще не пробил,
Еще их маятник не взрыл.
И вьются лунные планеты
И мертвых солнц разносят след,
Волной эфира след воспетый,
Душою, полною комет.
«И вечер был, и ночь была…»
И вечер был, и ночь была,
И утро было, день шестой.
Тянулась розовая мгла,
Творца дразнила наготой.
И огонек из-под земли
Наружу выглянул… прыжок,
И травы, что в раю цвели,
Он синим языком обжег.
И в мире вспыхнул новый мир
И крикнул деду своему:
Возьми назад свой рай, возьми,
А я, – пахать земную тьму.
Туда, на вечные костры,
В цепях созвездий, на закат.
Как самку, землю ангел рыл,
И там воронкой вырыт ад.
«Опять златое оперенье…»
Опять златое оперенье
У веточек в лесу гнилом,
И яхту солнца снова кренит
Волны лазоревой излом.
Дым стаи тянется крикливо,
Везут назад веселый гам.
К утесам южного залива,
К зеленым вечно берегам.
Что будем делать мы с тобою,
Куда с тобой грустить уйду?
Метели воины завоют
У нас под окнами в саду.
У них лучей полны колчаны,
Синеют лихо башлыки,
И вечер, славой их венчанный,
Из грусти, сини и тоски.
«Что за счастье, что за притча…»
Что за счастье, что за притча, —
Не ненастье, а гроза.
На лице тревога птичья,
Пасти синие – глаза.
Кто-то молотом, серпами
В золотых висках звенит,
Как колосья, вяжет память
Ночи злачные и дни.
Молотит и в миги мелет,
Звезды на заре печет…
Это мучает похмельем
Ангельский творенья черт.
«Ночь сквозную напролет…»
Ночь сквозную напролет
Звезд радение идет.
Свищут, хлыщут, счастья ищут.
Машут, пляшут, небо пашут.
В парке синем в эту ночь
С чьим-то сыном чья-то дочь.
Громче шепчет, нежит крепче.
Жмется ближе, плечи лижет.
А она, как жемчуг, смех.
Смех хмельней и звонче всех,
Всех мелодий, что заводит
Час вечерний в той таверне.
Ночь длинна, как млечный путь.
И до утра как-нибудь
Он владеет, он радеет,
Льется весь он в кладезь песен.
«Как серебро, протяжный вызвон…»
Как серебро, протяжный вызвон.
Луна тарелкой со стола.
И знаком звездным евнух вызван,
И без одежды ночь вошла.
И белой молнией на ложе.
Властитель Ксеркс не любит ждать.
И губы пьет, и плечи гложет,
И там, где поцелуй, звезда.
И до зари он будет рыться,
До поту с царственного лба.
А утром: «Как тебя, царица?»
И так: «Эсфирь, твоя раба».
«И век двадцатый будет то же…»
И век двадцатый будет то же,
Что век шестнадцатый сейчас.