Галуха начал смутно понимать, что уцелел. Тряской рукой стёр с лица снег и красную жижу:
– Г-государь Неуступ… я песнями тешить… я гусляра твоего все песни слышал… все перенял…
– Вот так кому попало щаду давать, – хмыкнул Мятая Рожа.
Сеггар мрачно спросил:
– Может, себе возьмёшь? Песнями тешиться?
Галуха повернулся с надеждой.
– Ну уж нет, – дружно отреклись побеждённые.
Галуха задом наперёд пополз прочь, стукая челом в снег, бормоча невнятные благословения.
– Такой песни воинские запоёт – знамя выронишь, – сказал Мятая Рожа.
– Коли так, на что спас? – спросил Сеггар.
Мелкие хлопоты мешали заняться тем, что было действительно важно. Пойти к раненым, например.
Ялмакович смотрел в сторону.
– Долг платежом… – выговорил он наконец, когда Сеггар уже подзабыл, о чём спрашивал. – Славный Лишень-Раз, не тем будь помянут, нам бирку с зарубками по себе заповедал. Когда б не гнев его, Крыло и ныне бы пел.
Сеггар, без того страшный, осунувшийся, ощерил волчьи клыки:
– Сравнил! Кого Боги в темя целуют, кому велят плевки отскребать!
Мятая Рожа склонил голову:
– Ну прибей его, коль я вовсе не прав. И меня заодно: от твоей руки не обидно.
Ильгра отняла пальцы, испытывая, унимается ли кровь. Она ещё точилась, но рудный ток больше не грозил унести жизнь. Кивнув с облегчением, воевница стала зашивать рану. Прикрыла, велела бережно повернуть Незамайку. Стала обтирать густеющие потёки с широкой груди…
И… вдруг выругалась морским цветистым загибом. Осеклась, хрипло позвала:
– Сеггар! Сегга-а-ар!..
Воевода сразу покинул Мятую Рожу. Такой зов был гораздо важней полуживых ялмаковичей, а мёртвых – подавно. Столпившиеся витязи расступились перед вождём. Поэтому он сразу увидел, что́ встревожило Ильгру.
И тоже для начала помянул какого-то ерыгу, титькой прибитого.
На груди Незамайки, на чистой коже, ещё рдевшей от ратного труда и мороза, справа у ключицы проступили белые шрамы.
Тонкие, очень давние, сплетённые в замысловатое клеймо андархского престолонаследия. Цветы, листья, травы… древние письмена, обличающие парнишку высшим царевичем, благословенным первенцем Аодха и Аэксинэй.
Сеггар с Ильгрой, вырастившие Эрелиса, лучше многих умели читать царские клейма.
Ильгра вскинула глаза. Сглотнула, закашлялась. Праздно спросила:
– Он сам-то хоть знал?..
В Устье
…Не угадала Ильгра. Знал Незамаюшка. Всю свою дурную и короткую жизнь – знал. Таился, дурень. От отца-воеводы, от побратимов. Глупый птенец, вздумавший собственными крыльями до солнышка долететь…
– Кончилась твоя воинская дорожка, – сказал Сеггар.
Когда Устья достиг слух, что у Сечи вот-вот схлестнутся Царская и Железная, половина купцов, ждавших кощейского поезда, подобру-поздорову кинулась запрягать оботуров. Оставшиеся смеялись: кому война, кому мать родна. Кто-то да победит. А значит, взятое мечом выложит на продажу! Смешки прятали трепет. Большинство прочило верх Ялмаку, а тот шёл подручь с разбойными телепеничами. Как не струхнуть?
Лишь Геррик из Сегды помалкивал и не двигался с места. Ждал Царскую, ждал Светела. Не сумев разузнать о старшем из братьев, хотел про младшенького в Твёржу весть отнести.
Так что раненым сеггаровичам повезло. Особенно Светелу. Правда, сам он так не считал. Упрямец едва мог лежать в санях на боку, но попробовал вскинуться:
– За что, отец-воевода?
Каменная ручища вовремя пригвоздила, не дав развередить рану.
– А сам в толк не берёшь?
Светел, не привыкший уступать силе, трепыхнулся, но с отцовской властью поди поспорь. Лишь в голосе хрипло прорвалось непокорство:
– Я плохо служил тебе, Неуступ?
Лицо Сеггара, кривое от шрамов, стало ещё страшнее и жёстче.