Меня вырастили атеисткой, я никогда не верила ни в духов, ни в призраки, и теперь в голове словно молотком стучало: этого не могло быть, этого вообще не бывает. Однако я до деталей помнила ночные события и не могла найти им объяснения. Мой природный рационализм восставал против виденного, и одновременно я чувствовала, что скоро тетя Люба до меня доберется, с каждой ночью приближаясь на шаг. Почему она могла сделать за ночь лишь шаг, почему не придушит сразу, я не могла объяснить: возможно, она имела власть надо мною только когда я бодрствовала, а могло быть и так, что она растягивала удовольствие. С другой стороны, если ее сила кончалась, едва я теряла сознание, значит, она являлась плодом фантазии, галлюцинацией? В общем, я посылала отчаянные сигналы «SOS», пытаясь хоть в чем-то обрести опору, но не находила ее. Наверно, именно так сходят с ума.

Я двигалась как сомнамбула; на работе считали, что я слишком тяжело переживаю смерть родственницы, советовали взять отпуск и посидеть дома, но я и подумать об этом не могла – с меня хватало и ночных бдений. Я пыталась переключиться на работу, иногда это на короткий срок удавалось, однако незаметно я вновь и вновь возвращалась в заколдованный круг своих проклятых вопросов. Да и куда от них можно было укрыться?

И снова ночь, и проглочены две таблетки, и снова я цепенею от страха под одеялом в ожидании незваной гостьи. На этот раз дверь не скрипнула – тетка беззвучно отделилась от стены и засмеялась:

– Думаешь, таблетки помогут? Конечно, если примешь все разом. Что молчишь? Ничего, недолго осталось, скоро сороковой день…

Она протянула руку, и через не могу, через паралич воли я закричала. И снова все кончилось.

Так я узнала отпущенный мне срок жизни. О какой работе может идти речь в подобной ситуации? Я сидела за компьютером, уставившись в очередную рукопись, пока Ольга Андреевна не подвела меня к вешалке:

– Домой. С завтрашнего дня отпуск. Отдохните, постарайтесь прийти в себя. Статью я передам Наталье Михайловне.

Домой. Это у других дом, а у меня камера смертника. Однако на улице было так холодно, что пришлось брести к станции метро.

На этот раз взбунтовался замок: дверь решительно не желала открываться. Такое случилось впервые: я пыталась повернуть ключ, но он не слушался – ни направо, ни налево. Когда я сражалась с замком, на площадку выглянула Ханифа:

– Не получается? Дай, я.

Под ее рукой дверь открылась тотчас.

– Спасибо. Я уж думала за слесарем идти.

– А ведь я тебя караулю: сегодня девять дней, я приготовила, пойдем посидим.

Во время нашего разговора балованный Ханифин кот Барсик бочком, бочком просочился мимо меня в приоткрытую дверь. Он был страшно любопытным и, когда совал нос к нам, получал за это от тети Любы по полной программе: та восхищалась животными лишь у телеэкрана.

– Куда ты, бессовестный! – запоздало воскликнула Ханифа. – Совсем от рук отбился, не слушается.

– Ничего, мы сейчас вместе вернемся. Спасибо вам, я только сумку кину.

В этот момент раздался дикий кошачий вопль, и Барсик метнулся через лестничную площадку к себе, шерсть на нем стояла дыбом. Ханифа посмотрела ему вслед и прикрыла мою дверь:

– После занесешь. Пойдем.

Я с готовностью шагнула за ней.

– Раздевайся. В ванной клетчатое полотенце для рук. А потом сюда.

Стол Ханифа тоже накрыла на кухне.

– Суп ешь, с бараниной, полезный. А то ты совсем плохая стала, – приговаривала она, окружая мою тарелку полукольцом всяких плошечек с соленьями и маринадом.

– Ну, помянем.

Мы выпили по стопочке водки, и меня повело почти сразу; я налегла на суп, но это не помогло, к концу ужина меня катастрофически развезло. Ханифа смотрела так жалостливо, что я не смогла проглотить подступившие слезы.