Ян так и не приучился называть Севу по имени, а вот узнав про прозвище «Лиса», сразу проникся. Рина посчитала, что кажется ему хитрой, как лиса, но мальчик не нашёл в рыжем зверьке ничего хитрого и стал описывать его повадки и норов, где и нашёл сходство. Обе лисы, по его мнению, отличались настойчивостью в деле, любопытством к миру, не боялись ошибок и не пасовали перед трудностями. Особенно очевидно у лисы это проявлялось голодной зимой, когда она со всей силы подпрыгивала вверх, вытягивала лапы и щучкой пробивала снег, чтобы поймать мясную мышку. Такое сравнение пришлось Севе по душе, и она полюбила прозвище ещё сильнее.

Даже Яврек, казалось, не оставался равнодушным при всей своей отрешённости. Ноги и руки с каждой встречей меньше дёргались и белели от напряжения, брючины на коленках уже не шарахались от назойливых ногтей, иногда и проблески интереса мелькали в застывшем взгляде. Прогресс, конечно, наблюдался, хотя и не явный. Но постепенно, как говорится, и дырявая гусеница наедается.

Привыкала Сева и к кругам из камешков: ноги от сидения уже не горели тысячью иглами. Не казалось чем-то неудобным говорить вперёд, а не в лицо собеседника, и подолгу не двигаться, ведь она легко забывалась в закоулках Яврековых мыслей.

И вот так сидели они бок о бок неподвижно, как два стога морозным утром в поле, как два пингвина на страже мяча для пинг-понга, как два мешка с говорящими губами.

Говорили и не могли наговориться, молчали и не могли намолчаться. Наглядывались на осеннюю природу, но – не замечали вдалеке злого прищура, не сводившего с них глаз. Коричневая куртка теперь наглухо сливалась с пожухшей листвой, и об неё легко бы споткнулся хамелеон, если бы у него был свитер потеплее и мечта посетить до пенсии какое-нибудь чешское захолустье.

Бабье лето закончилось. Потихоньку подкрадывался октябрь, а сентябрь, его весёлый младший брат, чуть задёрнул штору от яркого тёплого солнца, собрал свои пожитки – остатки трав и цветов, мешок яблок, кулёчек с сушёными грибами, наливку на сизом винограде и огромную, как поросёнок, тыкву-барабан, – собрал свои пожитки и отбыл на год по делам. На небе сразу посмурнело, и вокруг заметно похолодало со свитеров крупной вязки до плотных курток и шарфов.

Ребята снова сидели в каменных кругах и болтали о том о сём. Время от времени, в моменты тишины, Северина доставала блокнот и правила свои стихи.

– Что это? – спросил Ян, как всегда без уточнений о чём угодно. Но за дни их знакомства Севина интуиция уже набрала обороты, и девочка с первой попытки ответила в точку:

– Мой блокнот. Тайник всех мыслей и переживаний. Он хранит всё, что не вмещается внутри… Нет, нет! – спохватилась она, – я не про туалет и всё такое, я про… короче, записываю туда то, что не даёт мне покоя.

– Зачем?

– Ну если написать то, что не даёт покоя и постоянно вертится в голове, то оно отпустит.

– Понятно.

Они помолчали.

– Лиса, а зачем там рисунки?

Сева уже знала: то, что Ян называл её по прозвищу, было хорошим признаком – значит, мальчик расслабился и не чувствовал никакой угрозы. В такие моменты он мог даже передвинуть свой стеклянный взгляд поближе к собеседнице. Но только до её круга, не дальше.

– Мне нравится рисовать. Это успокаивает и отвлекает от всяких грустных мыслей. В нём не только рисунки, я ещё и стихи стала придумывать. Любишь стихи, Ян? – она собралась зачитать ему самый удачный по её мнению.

– Нет.

– А рисовать?

Мальчик задумался.

– Мама-Ива в детстве говорила, что если я буду рисовать, как все другие дети, то выздоровею. Я рисовал. Сначала я тщательно вырисовывал детали, но потом понял, что нет никакой разницы, стараюсь я или нет, ведь она всё равно хвалила меня за любые каракули. Но я так и не выздоровел. Поэтому сейчас я не люблю рисовать.