Редер уставился на взволнованного следователя.
– В ваших рассуждениях что-то есть, – сказал Редер. – Определенно что-то есть, Хабекер. Может быть, и так… Но где гарантия, что у Штраух все же нет контактов с группой Лаубе? Где гарантия, что она тотчас же не сообщит в Москву о провале подполья?
– Такой гарантии, конечно, нет, – согласился Хабекер. – Но…
– Поэтому мы все же арестуем фрейлейн Штраух, – твердо перебил Редер. – А над ее квартирой установим контроль. Если на квартире удастся задержать связного или радиста – это сразу даст вам в руки все козыри.
– Понимаю… Но у Штраух может оказаться совсем не та агентура, что у Лаубе.
– Не беспокойтесь. Все лица, так или иначе связанные со Штраух, уже взяты под наблюдение. Выезда из Германии никто из них до окончания процесса не получит. А тех, кто проявит нервозность, я пришлю к вам, Хабекер. Вас это устроит?
– Вполне, господин советник. Но у меня есть еще один план…
– Какой же именно?
Хабекер подергал себя за сустав указательного пальца левой руки:
– Все же телеграмма – страшная улика, господин советник. Она может потрясти фрейлейн Штраух. И если мы не ошибаемся, если она резервный резидент и до сих пор не принесла рейху никакого вреда, то может быть…
Редер поднял голову:
– То есть, вы думаете…
– Я думаю, можно попытать счастья, господин советник. Если фрейлейн Штраух согласится, служба безопасности получит ценного двойника. А согласиться есть резон. Ведь можно сказать, что текста телеграммы вполне достаточно для вынесения смертного приговора…
Глава четвертая
Тихий, теплый сентябрьский день обещал закончиться непогодой.
К вечеру над редким кучинским леском начали вспухать черные, с пепельными краями тучи. На поселковые улочки несколько раз налетал вихрь. Он сотрясал заборы и домики, срывал с дощатых сарайчиков толевые крыши, взметал их до вершин поселковых сосен, но вдруг утихал, ронял клочья толя на землю.
Тучи стояли уже в полнеба.
А потом повеяло холодом, и, пока темнело, пока тучи как-то неприметно слились с ночным небом, их разнесло и вверху замерцали звезды.
В 22.30 на кучинском радиоцентре произошла смена. Места у аппаратуры заняли «ночники».
Капитан Алферов приехал за пять минут до сеанса с «Р-35».
Радист уже проверил питание, положил перед собой журнал записи телеграмм.
Алферов сел рядом.
Оставалось полторы минуты.
Радист щелкнул тумблером. Шкала диапазонов засветилась нежно-лимонным светом.
Частотный режим?…
Настройка?
В порядке.
Тридцать секунд.
Двадцать.
Девять…
Радист не шевелился.
Алферов слышал: в эбонитовых наушниках мерно шумит, иногда в них врываются свист, щелканье, потом снова шум, шорох, словно сыплют зерно из кузова машины.
Алферов ждал.
Незримая гора зерна росла и росла, а он ждал.
Ничего.
Только шорох зерна.
Алферову сделалось душно, будто он и впрямь дышал густой хлебной пылью, забивающей нос и рот, закупоривающей легкие.
Ничего.
На часах двадцать три ровно.
Ничего.
В наушниках шум, писк чужой морзянки.
Последние минуты иссякали, как вода, вылитая на сухой песок.
Последняя капля.
Темный след сырости.
Точка. Все.
Ровно в 23.00 радист выключил приемник, виновато покосился на Алферова и стал записывать в журнал, что «Р-35» 12 сентября на связь не вышла.
Подобных записей с мая накопилось слишком много. Наверное, даже радист понимал: с «Р-35» неблагополучно.
Алферов вышел в коридор, долго курил, бросая окурки в зеленую уличную урну, поставленную в углу коридора, потом вернулся в зал: в 22.30 начинался сеанс с «76».
На этот раз связь была точно в установленное время.
Повеселевший радист торопливо записывал длинные колонки цифр, передаваемых неизвестным корреспондентом.