Наступил конец недели. Завтра воскресенье. Мать с отчимом проводили выходные за городом, в Бедфорд-Хиллс. Завтра утром он поедет туда и поговорит с ней.

А в понедельник предпримет первые шаги, чтобы приготовиться к возвращению в Швейцарию, где ему надо разыскать пока еще неизвестное агентство в Цюрихе. В понедельник начнется охота.

Ноэль вспоминал свой разговор с Манфреди. Вот что тот сказал ему на прощание:

– У Кесслера было два сына. Старший, Эрих, названный в честь отца, – профессор истории в Берлинском университете. Младший, Ганс, – врач, живет в Мюнхене. Насколько мне известно, у обоих весьма высокая репутация в их кругах. Они поддерживают тесные контакты друг с другом. Если Эриху станет все известно, он может потребовать, чтобы и брата включили в дело.

– Это возможно?

– В документе ничего не говорится о том, что это невозможно. Хотя сумма вознаграждения остается неизменной и каждая семья имеет право лишь на один голос.

– А что с детьми фон Тибольта?

– Боюсь, тут совсем иной случай. Для вас это может вырасти в целую проблему. Как явствует из послевоенных документов, мать с двумя детьми уехала в Рио-де-Жанейро. Лет пять-шесть назад они исчезли. То есть в буквальном смысле. Полиция не располагает никакой информацией о них. Ни адреса, ни места работы, ни местожительства. Это странно, потому что их мать какое-то время весьма преуспевала в бизнесе. И никто, похоже, не знает, что там произошло, а если кто и знает, то не спешит об этом рассказывать.

– Вы говорите, с двумя детьми? Кто они?

– Вообще, их трое. Самый младший ребенок – дочка Хелден. Она родилась после войны, в Бразилии, ее зачали, очевидно, в самые последние дни существования рейха. Старший ребенок – тоже дочь, Гретхен. Средний ребенок – сын Иоганн.

– Вы говорите, они исчезли?

– Возможно, это слишком сильно сказано. Мы же банкиры, а не детективы. Мы не проводили тщательного расследования. Бразилия ведь такая большая страна. Ваши же расследования должны быть в высшей степени тщательными. Дети должны быть найдены. Это первое условие контракта. Если оно не будет выполнено, счет невозможно будет разморозить.

…Холкрофт закрыл папку и положил ее в атташе-кейс. Его пальцы случайно коснулись листка бумаги, на котором печатными буквами тридцать лет назад было написано странное послание уцелевших участников заговора «Вольфшанце». Манфреди и тут был прав: старые больные люди, отчаянно пытавшиеся сыграть свою последнюю роль в драме будущего, которое они с трудом могли предвидеть. Если бы они его предвидели, они бы обратились к «сыну Генриха Клаузена». Просили бы, а не грозили. Эта угроза была для него загадкой. Почему они ему угрожали? И опять Манфреди прав. Это странное послание теперь утратило всякий смысл. Теперь думать надо было о другом.

Холкрофт поймал взгляд стюардессы, которая болтала с двумя мужчинами, сидящими за столиком через проход, и жестом попросил принести ему еще шотландского виски. Она приветливо улыбнулась в ответ и кивнула, как бы отвечая, что принесет стакан через минуту. Он опять погрузился в свои раздумья.

Теперь его обуревали неизбежные сомнения. Готов ли он посвятить себя делу, которое отнимет у него, по крайней мере, год жизни? Да и сам этот план был настолько грандиозным, что сначала требовалось выяснить, подходит ли он сам для его выполнения, а потом уж решать, подходят ли для него дети Кесслера и фон Тибольта, если, разумеется, он сумеет их разыскать.

Ему снова вспомнились слова Манфреди: «Неужели у вас есть выбор?» Ответить на этот вопрос можно было «да» и «нет». Два миллиона долларов, гарантировавшие ему личную свободу, – искушение, которому трудно противостоять. Его сомнения были оправданны, но с профессиональной точки зрения все шло как нельзя хорошо. У него была высокая репутация, его талант признавали многие заказчики, количество которых все увеличивалось и которые, в свою очередь, рекомендовали его новым заказчикам. Что произойдет, если он внезапно приостановит дело? Какие последствия будет иметь его решение сейчас выйти из конкурентной борьбы за дюжину выгодных контрактов? Эти вопросы следовало глубоко обдумать, деньги для него все-таки не главное.