Прошла минута, за ней вторая. За дверью тишина, но Сергей знал, что Любка смотрит на меня в глазок и принимает решение, которое может перевернуть всю его жизнь, – поставить с шатающихся ног на твёрдо-стоящие на земле.

На третьей минуте что-то звякнуло, потом брякнуло, затем пискнуло по ту сторону двери, и она распахнулось во всю свою мощь – узкую щёлочку, сквозь которую показался левый Любкин глаз.

– Чё тебе, Серь? – проговорила щёлочка Любкиным голосом.

– Я… эт… того… знашь!? – промямлил я.

– Не-е-е! Не знаю, а чё?

– Эт… знашь… дай денег! Я миллион выиграл!

– А када отдашь?

– Да… вот… как получу пособие по безработице! Сразу и отдам, с процентами! Рупь нормально?

– Нашто мне твои проценты, я тебе и так дам! Скок надать-то?

– Да штоп… того… значит… штоп доллараф купить.

– Значит, тридцать рублёв хватит. Я курс знаю! – гордо проговорила Любка и хлопнула дверью, закрыв видимое и разговорное пространство.

Через пять минут, во вновь открывшуюся щёлочку, Любка высыпала в ладонь Сергея монеты и без напоминаний о возврате долга растворилась по ту сторону закрывшейся двери.

Сергей пересчитал мелочь. Было ровно тридцать рублей.

Вечером, перед ночным отдыхом, он ещё раз осторожно открыл сберегательную книжку, любовно и с замиранием сердца посмотрел на короткую, но милую строчку в ней и, пошевеля губами, прочитал: «Зачислено один доллар».

Прозрение.

С трудом открыв слипшиеся глаза и протерев их опухшими кулаками, Сергей широко и протяжно зевнул, потянулся до хруста в плечах и умилено улыбнулся, вспомнив приятные моменты прошедшего дня.

– Тэ-э-экс-с-с! – протяжно выдохнул он многозначимый для него звук и перевёл взгляд, до сих пор упиравшийся в противоположную стену, вправо и… замер. Глаза, радостным сиянием сглаживавшие опухлость лица после ночного сна, бледнея под натяжением каких-то тонких нитей, мгновенно протянувшихся к ним из неведомой глубины, застыли в недоумении. Через миг в них вспыхнул ужас открывшегося явления – пустого стола.

Старенький стол с облупившимся лаковым покрытием, стол уютненько притулившийся в углу у окна, стол на котором стоял персональный компьютер – был пуст. Мертвенная бледность хлынула к его лицу, и из похолодевшего сердца тугим потоком вырвался душераздирающий рёв. «А-а-а! Где-е-е?!»

С испуганным лицом, покрывшимся малиновыми пятнами от столь истошного крика, в крохотную спаленку вбежала дородная женщина, – жена Сергея, и уставилась испуганным взглядом на дрожащую руку мужа, указывающую в сторону стола.

– Г-г-где он? Где? – уставившись на жену затуманенным взглядом немигающих глаз, ревел он.

– Кто… он? – узрев, что её спутник жизни живее некуда, спокойно проговорила она и расслабленно выдохнула звучную струю воздуха.

– Компьютер! – рявкнул муж, не отрывая обезумевший взгляд от супруги.

– А он у тебя был? Совсем ополоумел, утроба твоя ненасытная! Ты хошь помнишь, где ты и какое сегодня число? Али совсем память отшибло?

– Я… а… а…а… чё? Я так, я для… веселья, – полностью очнувшись от сонных грёз, пробормотал Сергей и обессилено опустил руку.

– Я тебе щас такое веселье покажу, что не обрадуешься! Вставай, пьянь утробная! И форточку открой! Дышать от твово перегарища нечем! – ответила его дородная суженная и, не спеша, покинула узкий проём двери.

Сергей нехотя откинул лоскутное одеяло со сбившейся в углы ватой, кряхтя спустил с металлической панцирной кровати ноги, и раздражённо фыркнул на узенький лучик солнца, пробившийся сквозь заледенелое окно. Лишь кровать радостно скрипнула, когда лучик коснулся её потускневших металлических шариков.

Шлёпая босыми ногами по голому полу, Сергей проследовал к умывальнику, открыл кран с синей меткой, на кран с красной даже не посмотрел, зная, что из него даже и по праздникам не каплет. Омыл лицо двумя пригоршнями воды, фыркнул, но не от удовольствия, а от обжигающего действия ледяной струи, и буркнул: «За что только деньги платим! – На гвозде, вбитом в дверной косяк, висело новое вафельное полотенце. – В честь какого праздника? – удивился он, шаркнул им по лицу и заученным движением направился на кухню, откуда неслись приятные запахи, но не они звали его, а настенный отрывной календарь, листки которого не позволял срывать никому.