Меня не смутило то, что занятия закончились, а мы были на виду у всех. Из институтский дверей один за другим выходили люди, среди них студентки из моей группы. И Айседора Дункан, яркая как роза, в красном плаще и сапогах и с японским зонтиком в руках выбежала на улицу, но замедлила шаг и стала пристально разглядывать нас, возможно попутно делая какие-нибудь выводы. Миша кивнул ей, а она в ответ раскланялась с такой многозначительной миной, как будто сам факт нашей встречи задевал ее жизненные интересы. А мы отправились в сторону Невского, не обращая внимания на Аську.

Мы встречались почти каждый день, бродили по городу, дожди и холода пережидали в кино или музеях. Миша любил живопись, поэтому чаще всего мы ходили в Эрмитаж или Русский Музей. Я поражалась его эрудиции: столько знать о картинах, художниках, разных школах и течениях – можно сказать, он мне курс лекций прочитал по мировой живописи. И если Оля подарила мне свою любовь к стихам и классической музыке, то Мишина заслуга это то, что теперь я жизни не мыслю без живописи. Миша хорошо рисовал. Страсть эта проявилась в нем в подростковом возрасте, и он стал рисовать все свободное время, изводя горы бумаги. Мама не была в восторге от увлечения сына. Она, как преподаватель технического ВУЗа, считала это пустой тратой времени и добилась того, что Миша поступил в Политех, но это н принесло ни ей ни ему большой радости. Ему – потому что техника не могла заменить живопись, и ничего, кроме отвращения к будущей профессии он не испытывал. А ей – потому что она пыталась заставить его примириться со сделанным ею выбором, но разве это легко – навязать кому-либо свой образ мыслей?

Я не была знакома с Мишиной мамой, он говорил, что после развода она всю жизнь посвятила ему, понимаю, как ей было нелегко: сын был для нее всем, и он платил ей любовью, смешанной с глубокой благодарностью и уважением. А этот конфликт с выбором института грозил разрушить узы взаимопонимания. Миша разрывался между долгом перед мамой и любовью к рисованию. Он ходил в институт, делал чертежи, сдавал работы, чтобы угодить ей, но на лекциях изрисовывал тетради для конспектов. Последней каплей, переполнившей мамино терпение стало то, что Миша попробовал писать маслом. Придя с работы, мать унюхала удушливый запах красок и растворителя, и войдя в комнату сына, обрушила поток упреков на его голову и потребовала «выбросить эту гадость и не захламлять квартиру». Сын воспротивился, тогда холст с еще не просохшей краской полетел с балкона. Миша говорил, что в тот момент он не узнавал свою мать: она воспринимала его занятие, как оскорбление, она стояла на смерть против неизвестного и ненавистного ей мира живописцев, готового с головой засосать ее единственного сына.

– Но и я поступил не лучшим образом, – продолжал Миша, – я ушел из дома. Хотел сначала поселиться у деда – он живет на Васильевском острове, потом решил не связываться с родственниками. Короче, переночевал у Женьки.

Представляю как чувствовала себя в эту ночь Мишина мама, как металась по квартире от входной двери к телефону, не зная что предпринять, наконец решилась обзвонить родных, знакомых, милицию, больницы, бюро несчастных случаев, но сын не находился, и она кляла себя за несдержанность и растерянно подбирала с пола тюбики с краской. Представляю, каким тяжелым было их объяснение, когда она утром примчалась в Мишин институт до начала занятий и долго высматривала его среди студентов, как у нее отлегло от сердца при виде сына, живого и невредимого. Они простили друг друга, но Миша выговорил себе право рисовать столько сколько нужно – красками ли, тушью, карандашом – и мать обещала не вмешиваться.