Может, только вчера я и понял – у меня еще есть душа, она живет по своим законам, неподвластна мне, моему разуму, часто не соглашается со мной. Но всегда ли я прислушиваюсь к ней, к ее мольбам? Душа – это все, что останется от меня, и ей держать ответ за прожитую мной жизнь?

Вот о чем я думал, о чем рассказывал.

Степаныч и тетя Шура внимательно слушали, кивали головами, поддакивали, смеялись, иногда хмурились. Но я чувствовал – для них события моей жизни были не главными. Они понимали, что мне надо выговориться, рассказать о наболевшем, и были внимательными слушателями. Хотя наверняка не все уловили из моих сбивчивых откровений, моей исповеди.

Наконец я замолчал. Этому были рады все, в первую очередь я сам, немало удивившийся своему неожиданному рассказу. Стало тихо, только ходики на стене примирительно стучали.

– Что, загрузил вас? – опомнился я.

– Ничего, – подумав, ответил Степаныч. – Хорошо, что понял, нельзя жить только благами. О душе задумался.

– Не переживай, у тебя впереди жизнь длинная. Все наладится, – добавила тетя Шура, подливая мне молока. Оказывается, я выпил весь стакан.

Мне удивительно просто было разговаривать и легко находиться рядом со Степанычем и тетей Шурой. Скорее, это тревожило, чем радовало, я не мог разобраться в своих чувствах. По своей натуре я был нелюдим, плохо сходился с людьми, и отношения с ними складывались большей частью вынужденно.

Начавшиеся вчера перемены, оказывается, отразились не только на моем мироощущении, но и на видении людей, отношении к ним. Это прежде всего коснулось моих новых знакомых, Степаныча и тети Шуры. Конечно, в том, как мы быстро сошлись, во многом была их заслуга. Эти любящие друг друга люди, которых невозможно было представить порознь, распространяли любовь вокруг себя, а их открытость и доброжелательность только способствовали этому. Хозяева искренне радовались мне, нашим, чуть ли уже не семейным, отношениям.

Сейчас мне просто страшно было вспомнить тот, другой мир, мир корысти, обмана, интриг, в котором я пребывал еще вчера и куда мне все равно предстояло вернуться. Пока я оттолкнул от себя эту мысль.

– А вы не всегда жили в деревне, – перевел я разговор на хозяев.

– Заметно? – усмехнулся Степаныч.

– Воспитание и образование не скроешь.

– Я военный. Шура – тоже, военврач. Были когда-то. Сейчас – пенсионеры.

– А здесь давно?

– Лет пятнадцать. Мы ведь тоже лександровские.

– А-а-а, так мы земляки, значит!

– Выходит так. Как стряслось все с сыном, остались мы с Шурой одни. Сноха вон как. Перед знакомыми стыдно. Дослужили до пенсии, продали квартиру в Александрове и подались сюда, с глаз подальше. Так и живем с тех пор.

– Привыкли?

– А куда денешься. Сначала нелегко было. Потом понравилось. Огород, куры, кролики – живем.

– Людей здесь мало, плохих нет, не приживаются, – добавила тетя Шура и вышла в спальню.

Скрипнула дверца, что-то тихо звякнуло, она вернулась в комнату, с гордостью неся на вешалке парадный мундир подполковника. Степаныч обернулся, махнул рукой, но было заметно, что ему тоже приятно. На мундире поблескивали два ордена Красной Звезды, медали, золотой ромб академии, имелась и нашивка за ранение. Вот тебе и Степаныч! Сельский житель!

– Вижу, непростая служба была? – уважительно заметил я.

– Всякое было, и повоевать пришлось. Хватает еще на земле мест, – горько усмехнулся Степаныч, разглядывая награды и, наверное, вспоминая про себя историю каждой.

Мне, конечно, очень хотелось услышать о годах службы Степаныча, однако он к такому разговору был не расположен.

– Убирай, – решительно сказал он жене, закончив придирчивый осмотр мундира. Чувствуя мой интерес, добавил: – Не сейчас, как-нибудь потом.