со стоптанными каблуками. Василий Тушеинов ловко срезал сбитую часть каблука у правого ботика, поджег палочку клея и накапал на нужное место, с силой приложил кусок резины. Так же ловко обрезал лишнюю часть, насадил ботик на лапу и пятью гвоздиками прибил приклеенную часть каблука. Затем ту же операцию проделал и с левым товарищем ботика. Все дело заняло у него пятнадцать минут, женщина в это время щелкала семечки и шелуху сплевывала перед собой на землю. Василий протер замшевой тряпочкой, пропитанной воском, пару обуви, придав им тем самым блеск и чистоту, протянул женщине. Та удивилась быстроте исполнения, сунув руку под жакет достала мятый рубль, заплатила новоиспеченному мастеру. Василий про себя усмехнулся: «Вот сдал экзамен! И жизнь налаживается». Женщина придирчиво осмотрела обувь, надела, притопнула ногой, как бы еще раз проверяя работу, ушла довольная ценой и мастером, шагая широко на всю ширину подола юбки.

Василий еще посидел около часа, новых клиентов не наблюдалось, и решил двигаться на большак (большая дорога – уст.). Трасса проходила по населенному пункту. Прождав до вечера на ее обочине, он так и не смог уехать. Пришлось ночевать в Атаманке. Он постучался в двери небольшого домика путевого обходчика на окраине. Худой шустрый седоволосый путеец и его жена, такая же худенькая седая женщина, особо ничего не спрашивали. Раз ночь застала человека в пути, то надо помочь, а не разговорами донимать гостя. Хозяйка налила Василию – Дайгоро большую глиняную кружку молока, отрезала краюху ржаного хлеба, и шпион с огромным удовольствием съел ее. Хозяин тем временем принес соломенный тюфяк, домотканное одеяло и постелил возле небольшой печи на полу, где Дайгоро с удовольствием растянулся. «Хорошие люди эти русские, – думал он. – Вот незнакомца приютили просто так. Лишь только по доброте душевной. Знали бы, кто я и зачем здесь…» С такой мыслью он и уснул.

Проснулся он очень рано – только как посветлело небо на востоке. Хозяева по-старчески неторопливо тоже поднялись, кряхтя за занавеской. Он бодро вскочил, вышел на улицу, сбегал в дощатый нужник, потом долго мылся возле колодца-журавля, набрав полное ведро холодной чистой воды. «Эй, ходя! (ходя – русское обращение к китайцам в 19—20 вв.). Иди, покушай перед дорогой!» – позвала его хозяйка. На завтрак Василий съел вареное яйцо, белый хлебец под названием «булка» и выпил ту же самую большую кружку морковного чая с медом. «Уж извини, гостюшка. Нетути заварки-то чайной по нонешним временам. Вот морковным спасаемся. Но ничего, фашиста прогоним, будет настоящий олонг (чай высшего качества). А вот медок свой, три улья держим потихоньку. Ты кушай его. Он полезней, чем сахар-то», – старушка говорила и одновременно занималась делами по дому. В благодарность за ночлег и мед, Одзима поправил сапоги старику, а старухе войлочные тапки. Прощаясь, обе стороны долго благодарили друг друга. «Совсем простые люди и хорошие, почти как дома в Японии, – решил Одзима. – Тем хуже для них и лучше для меня».

На большаке он попросился на подводу, которой управлял старик, и с ним доехал до ближайшей деревни. Этот же возница его пристроил на ночлег опять к совсем старой семейной паре. В деревеньке, а народ в ней жил зажиточный, Одзима пробыл три дня, занимаясь сапожным ремеслом, заработал 300 рублей (1 кг свинины, цена 1942 г.), еще десяток яиц, две полбуханки хлеба, кусок сала и бутыль молока. «Неплохо, теперь с голоду не умру», – про себя усмехнулся диверсант. Чтобы исключить возможное разоблачение, с собой у него была только тысяча рублей советских денег, положенных под стельку сапог. Что-то такое, что могло бы указать на него как на шпиона, он не взял, за исключением резного буддийского амулета черного дерева, с изображением колеса сансары, висевшего на шнуре из сапожной дратвы на шее. Амулет был паролем. Да и кто бы удивился, если бы увидел на шее восточного человека религиозную безделушку?