Возле скорой стояла бабка, древняя, с деревянной клюкой, и грозила ему скрюченным пальцем. У ног бабки сидел черный кот и тоже смотрел с неодобрением.

– Почему гнилушка? – растерялся Майкл.

– Ну а кто ж? – удивилась бабка. – Ишь как воет, старается! Так что ручонки к ней не тяни, боком выйдет такая забота.

Черный кот с пронзительным мявом прыгнул мимо Майкла в карету. Зыркнул сердитым крапивным глазом, а потом зевнул во всю пасть. Майкл увидел клыки, неожиданно крупные, розово-алое нёбо, язык, даже на вид шершавый. Подивился, как съехали на затылок острые кошачьи уши… А потом его одолела сонливость. Надавила на плечи апатия. Сделалось безразлично, что будет с беловолосой девушкой, и что за карга с клюкой разгуливает в чистом поле, в пяти километрах от города.

Привязанная девушка успокоилась, расслабилась и засопела. Может, подействовало лекарство? Снотворное ей вкололи?

Бабка опять поманила пальцем, и на этот раз Майкл подошел: что проку спорить с бесноватой старухой. Спросил для очистки совести:

– А куда ее?

– Дак в больничку, – заулыбалась старуха, показав гнилые пеньки зубов. – Всех из Тихого Леса туда везут, кого в карантин, кого… того…

Майкл не успел спросить про «того», прибежала ошалевшая мать, схватила за руку, потащила.

– Миша, ну где же ты ходишь! Нам нужно сдать кровь на анализ!

– В смысле? – разом очнулся Майкл, скинув кошачью дрему. – Даже в столице такого нет, что еще за порядки?

– В столице нет, но здесь не столица, – очень серьезно сказала мать, поглядывая на лес за рекой. – Затишье – это отдельный мир, со своими правилами и запретами.

Через десять минут они ехали дальше, и Майкл зажимал локтем левой руки влажную ватку со спиртом.

– Кто эта девушка? – спросил он мать.

– Пришлая из Белокаменска, – ответила та, подумав. С пренебрежительной интонацией, словно чужаки были тут диковиной, а сами они люди местные, просто ездили в город на выходные. – Сунулась в заповедник, глупышка. А там цветение сор-травы. Говорят, аллергический шок.

Майкл кивнул, хотя не поверил. Он ясно слышал про красную гниль. Да и бабка девчонку окрестила «гнилушкой». Ладно, потом узнает. Нахохлившись, он отвернулся к окну и стал смотреть на городок, нараставший слева от джипа.

Затишье возникло вдруг. Не было, потом раз – и вот оно. Словно проехали какой-то барьер, защитный невидимый купол. Он помнил разнотравье и рощицы, высокий берег речушки. Но что-то сдвинулось в мире, и на месте полей проросли сады, старые корявые яблони, готовые вскипеть молоком.

Мелькнула избушка за добротным плетнем, почему-то одинокая в чистом поле, про такие говорят – на отшибе. А за ней проявился диковинный дом, чудо советского конструктивизма.

– Вот это кунсткамера! – фыркнул Майкл.

Таких странных домов он прежде не видел.

Будто кто-то опрокинул коробку Лего и собрал жилище из деталей конструктора, скрепляя их наобум, как придется. На длинных тонких опорах – колоннах, больше похожих на сваи, – поместил основание в один этаж, с огромными панорамными окнами, почему-то замазанными черной краской. На плоское основание неведомый архитектор пристроил узкий многоквартирный дом, его восемь этажей возвышались над полем и смотрелись, как спичечный коробок, поставленный на шоколадку. При этом фасад был сложным, с дугами, арками и проемами. Майкл насчитал две сквозные дыры под монументальными арками, наверное, в ненастный день в них омерзительно свистел ветер. Лишь когда джип, повернув к городу, оказался между домом и речкой, Майкл понял, что дыры – глаза, укрытые «веками» арок, и по замыслу архитектора «глаза» наблюдают за тем, что творится за речкой Тишинкой.