Я открыл деревянные двери капища, взявшись за бронзовое кольцо, и ступил в полутемное помещение, где уже находилось несколько человек. И тотчас же громкий, чуть хрипловатый голос проповедника Монка произнес:

– И вот еще один брат наш явился под сень Дома Радости, чтобы испить благоденственные капли из Чаши Жизни и Смерти! Приветствуем тебя, новый сподвижник нашей веры!

Я не сразу и сообразил, что козлобородый гуру, стоявший на возвышении, окруженный четырьмя обритыми наголо служками в цветастых одеяниях, обращается именно ко мне. Но он показывал на меня рукой, а в другой сжимал короткий жезл, с конца которого сыпались искры, словно это был не жезл, а бенгальский огонь. Искрились и тонкие палочки, развешанные по стенам и углам помещения. Здесь стоял одуряющий приторный запах, а лица собравшихся были искажены, словно их отражения преломлялись в амальгаме кривых зеркал.

– Привет, привет! – буркнул я довольно непочтительно. – Можете продолжать, вольно.

Монк постарался не заметить моей иронии, вновь обратившись к пастве, в которой оказалось немало молодых людей. Была здесь даже Жанна – медсестра доктора Мендлева. Она отступила назад и подошла ко мне, встав рядышком, почти касаясь моего плеча рыжей головой. Ее зеленые глаза возбужденно блестели, будто только что она испытала плотское наслаждение.

– Я рада, что вы пришли, – шепнула она мне. – Не пожалеете.

Пальчики этой Салемской ведьмы податливо оказались в моей ладони, а коготки поскребли кожу. Зачем я стал заигрывать с ней? Не знаю. Наверное, подействовала вся эта театральная обстановка, летящие искры, коварный терпкий запах, и я почувствовал себя героем-любовником на сцене. А Монк что-то бубнил с помоста, причем без пауз:

– …отрекитесь от близких, несущих вам смерть, лишь здесь освободитесь от уз и тягот и найдете приют и кров, и счастье вечное, а все остальное будет проклято мною, служителем бога истинного, потому что дана мне часть его, и я есть он сам, воплотившийся на земле, и пришел, чтобы открыть вам глаза, и уйду с вами…

– Его когда из клиники выпустили? – спросил я, вглядываясь в монголоидное лицо отца Монка.

– Замолчите, – прошептала Жанна, сжимая мою ладонь. – А то быть беде. Он нашлет на вас Гранулу.

– А что это такое? Его любимая собака-поводырь?

– Это – смерть.

– Пусть лучше он засунет эту Гранулу в свою жопень. Пойдемте отсюда, Жанночка. Надоела вся эта ахинея.

Неожиданно легко медсестра согласилась. Мы выскользнули за дверь, оставив за спиной монковское бормотанье.

– Над вами предстоит еще много работать, – сказала Жанна, прищуриваясь на ярком солнце и оглядывая меня, как арабского скакуна: стоит ли покупать? Или сначала объездить?

– А вы заходите как-нибудь вечерком, – ответил я. – Тогда и поработаем на славу.

– И приду! – с вызовом сказала она. – А теперь мне пора к доктору.

Я поглядел ей вслед, оценив стройные ножки, и усмехнулся.

Поужинал я вместе с тетушкой Краб, но перед тем установил в своем доме кое-какие ловушки для назойливых и незваных гостей. Для этого я распаковал один из своих чемоданов и достал «маленькие хитрости», которые, в общем-то, держал для друзей, чтобы нам было веселее проводить время. Но обстоятельства требовали, чтобы я использовал «хитрости» сейчас.

В коридоре, возле каждой из комнат, я установил на полу крошечные хлопушки, которые с треском взрывались, если на них наступить ногой. В своей комнате, под карнизом, поместил видеорегистратор. Здесь же, на кровать, я положил диктофон, включающийся на звук или голос, прикрыв его сверху старой газетой. В подвале на обеих лестницах я натянул лески возле верхних ступеней, и тот, кто надумал бы спуститься сюда, непременно загремел бы вниз. Чердак я также оборудовал соответствующим образом: здесь я разбросал тонкую металлическую проволоку-петлю. Ступивший в нее человек так запутывался, что уже не мог освободиться без посторонней помощи. Она схватывала и стягивала его ноги и руки намертво.