Полевые луни улетели.

Обернувшись к дому, Генри увидел Нору, которая следила за ними из окна. Со светлыми волосами и в белой блузке она выглядела прильнувшим к стеклу призраком. Тут же отошла.

– Жизнь и смерть! – воскликнул Джим.

– Что?

– Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть – как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему.

Джим открыл дверь, расположенную рядом с большими воротами. Генри наблюдал, как брат ступает на полосу солнечного света, улегшуюся на пол амбара, без единого окна, а потому темного.

В амбаре, за мгновение до того, как вспыхнули лампы, Генри решил, что сейчас увидит совсем не то, что описывалось в стихотворении Джима, что это стихотворение – ложь, что выращивание овощей, и шитье одеял, и открытость и доброжелательность – все ложь, а реальность этого места и эти люди ужаснее всего, что он только мог себе представить.

Когда же Джим повернул выключатель, несколько электрических ламп, вспыхнув одновременно, осветили просторное помещение, открыв, что это амбар и только амбар. По левую руку стояли трактор и канавокопатель. По правую – две лошади в стойлах. В воздухе пахло сеном и кормовым зерном.

Хотя предчувствие дурного, охватившее Генри, не подтвердилось и он понял, что боязнь брата столь же абсурдна, как боязнь трактора, или лошадей, или запаха сена, но ощущение надвигающегося безымянного ужаса никуда не делось, даже не ослабло.

За его спиной дверь захлопнулась под собственным весом.

Джим повернулся к нему с топором в руках, Генри отпрянул, а Джим прошел мимо него к стене, чтобы повесить топор рядом с другими инструментами.

С гулко бьющимся сердцем, прерывисто дыша, Генри вытащил пистолет «СИГ П245»[1] из плечевой кобуры, совершенно незаметной под ладно скроенным пиджаком, и выстрелил в брата-близнеца, дважды в грудь, один раз – в лицо.

Генри приехал сюда в надежде, что его отношения с братом переменятся, и его надежда реализовалась. Клод Генри Роврой начал процесс превращения в Джеймса Карлайта.

На пистолете стоял глушитель, поэтому выстрелы прозвучали практически бесшумно, даже не напугали лошадей.

Стоя над трупом, Генри попытался успокоить дыхание. Дрожь в руке заставила его вернуть пистолет в кобуру, чтобы избежать еще одного, случайного выстрела.

Он волновался, что у брата могут возникнуть подозрения относительно его приезда. Он боялся, что не сможет нажать на спусковой крючок, когда наступит решающий момент. Подавляя эти страхи, которые могли помешать реализации его плана, он спроецировал свои мотивы на Джима, вообразив, что они с Норой плетут заговор против него, находя в повседневных предметах – ножах, топоре – доказательства преступных намерений. Он неправильно истолковал невинные действия: провожающий взгляд Норы из окна, разговоры Джима о лунях, о хищниках и дичи.

Через пару минут, когда дыхание пришло в норму, а руки перестали дрожать, Генри даже посмеялся над собой. И хотя смеялся он тихо, что-то встревожило лошадей. Они нервно заржали и принялись бить в пол копытами.

Грейди жил в двухэтажном доме, обшитом серебристыми кедровыми досками и под крышей из черных шиферных плиток, последнем из десяти домов, построенных на этом шоссе, которое находилось в административном ведении округа. Двухполосная асфальтированная дорога не имела названия, только номер, но местные называли ее Крекер-драйв, в честь Крекера Конли. Именно он построил, а потом сорок лет прожил в доме, который теперь занимал Грейди.

Никто не помнил первое имя Крекера или причину, почему его так прозвали. Несомненно, личностью он был эксцентричной и людей сторонился, потому что местные воспринимали Крекера скорее как легенду, чем как реального человека, с которым им доводилось общаться.