– Гость в нашем доме не ночевал уже девять лет, – и после этих слов Джим, как показалось Генри, многозначительно переглянулся с Норой.

А потом потекла непринужденная беседа у кухонного стола, за кофе и только что испеченными булочками с корицей.

Нора так заразительно смеялась. А ее руки, сильные и огрубевшие от работы, оставались изящными и такими женственными.

Она так разительно отличалась от женщин-акул, которые составляли круг общения Генри в городе. Он порадовался за брата.

И хотя он млел от устроенного ему теплого приема, от их стараний сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома и в кругу семьи, Генри никак не мог полностью расслабиться.

Тревога его отчасти вызывалась ощущением, что Джим и Нора постоянно вели внутренний разговор, без слов, основанный на взглядах, жестах, телодвижениях.

Джим удивился, узнав, что кто-то привлек внимание Генри к его поэзии.

– Каким образом они могли узнать, что мы – братья?

И действительно, они носили разные фамилии. После развода родителей Джим, с соблюдением всех юридических формальностей, взял девичью фамилию матери – Карлайт.

– Даже не знаю, – сухо ответил Генри. – Может, из-за твоей фотографии на обложке.

Джим рассмеялся, и, хотя похвалы брата его смущали, они поговорили о его творениях.

Генри больше всего нравилось стихотворение «Амбар», описывающее скромный интерьер этой хозяйственной постройки так ярко и образно, что возникало ощущение, будто речь идет о кафедральном соборе.

– Величайшая красота – в повседневном, – объяснил Джим. – Хочешь взглянуть на этот амбар?

– Да, конечно, – Генри не мог облечь в слова восторг, который вызывало у него творчество брата. Стихи Джима несли в себе что-то неуловимое, практически не поддающееся обсуждению. – Я очень хочу взглянуть на амбар.

Безусловно влюбленный в уголок мира, который они с Норой сделали своим, Джим улыбнулся, кивнул и поднялся из-за стола.

– Я положу белье на диван и начну думать об обеде, – встала и Нора.

Следуя за Джимом к двери из кухни, Генри глянул на ножи на разделочном столике. Теперь выглядели они скорее не обычными ножами, а орудиями убийства. Лезвия длиной в четыре или пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. Два – с приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Но опять же Генри ничего не знал о работе на ферме. Эти ножи могли свободно продаваться в любом магазине, снабжающем фермеров всем необходимым.

Снаружи по-прежнему теплый воздух ласкал лицо. Разрубленные кругляки пахли деревом и смолой.

Над головой выписывали пересекающиеся круги две великолепные птицы с размахом крыльев в четыре фута. Одна – с белым брюшком и крыльями. Чернели только их кончики. Вторая – в резких белых и коричневых полосах.

– Полевые луни, – пояснил Джим. – Белый с черными кончиками перьев – самец. Луни – хищные птицы. Когда охотятся, летают над полями и убивают, камнем падая сверху.

Он выбил топор из пня-колоды.

– Лучше положить его в амбар, а не то забуду и оставлю здесь на ночь.

– Луни, – повторил Генри. – Они так прекрасны. Даже не верится, что они кого-то убивают.

– Едят они в основном мышей, – ответил Джим. – Но и птиц поменьше.

Генри поморщился:

– Каннибалы?

– Они не едят других луней. В том, что они едят птиц меньших размеров, никакого каннибализма нет. Мы же едим других млекопитающих… свиней, коров.

– Живя в городе, мы, скорее всего, идеализируем природу, – вздохнул Генри.

– Знаешь, когда ты принял естественный порядок вещей, в танце хищника и дичи открывается удивительная красота.

Направляясь к амбару, Джим нес топор обеими руками, словно собираясь вскинуть его и нанести удар, если вдруг понадобилось бы что-то разрубить.