Глядя в то зеркало, я уже понимала, что это ложь.

Мне хотелось бы верить, что в медпункт я отправилась в порыве заботы о себе, но я знаю, что это не так. Только дура могла вляпаться так, как вляпалась я. В моих прерывистых воспоминаниях о том вечере (серия ярких моментальных снимков, а не последовательный видеоряд) я видела себя прижатой к влажной промежности одного мужчины руками другого. Используемой, слабой. Шлюхой из благородных девиц. Я ненавидела девочку, которая все это сделала. Меньше всего на свете мне хотелось ассоциировать себя с ее нуждами. Я не считала, что достойна выздоровления, я была девочкой с твердым чувством обреченности. Проклятие Кроуфордов – это ко мне. Что-то творилось с моим горлом, и становилось только хуже, а дальше я могу утратить способность глотать и задохнуться. Чтобы прекратить это, нужна была медицинская помощь. Поэтому, выйдя из церкви, я свернула налево и, оторвавшись от потока учеников и учителей, направлявшихся в учебный корпус, пошла в расположенный на пригорке лазарет.

Там уже ждали приема знакомый мне по общаге японец, учившийся у нас по обмену, и двое ребят помладше. В другой ситуации я подошла бы к ним поздороваться. Но я была зла и чувствовала себя оскверненной, поэтому для их же блага держалась подальше.

«С моим горлом что-то совсем не так», – сказала я.

Медсестра померила мне температуру (нормальная) и сказала, что вокруг гуляет стрептококк. Она выбрала шпатель. «Давай смотреть».

Деваться было некуда. Я открыла рот, чтобы этот ужас вышел на свободу. Я представила, как все, о чем я старалась не думать, вываливается на эту миниатюрную женщину. Клубок пауков, комок червей. В моем горле завелась какая-то дрянь, и вот сейчас она все это увидит.

«А-ааа», – пробулькала я, зажмурившись. Остальные ребята притихли.

«Пробуем еще раз», – сказала медсестра.

Я очень постаралась. «А-ААААА». Она придавила мой язык своей деревяшкой. Я чувствовала боль даже там, где спинка языка примыкает к гортани. Из глаз полились слезы и ручейками побежали к ушам.

«Гм. Ладно, можешь закрывать», – сказала медсестра.

Я открыла глаза.

«Там ничего нет. Миндалины в норме, идеально чистые. Может быть, просто от недосыпа?»

Я пошла обратно на занятия.

Хуже всего моему горлу бывало по утрам, когда, как мне казалось, из-за лежачего положения ночью раздраженная кожа слипалась. К середине дня становилось немного лучше, а к вечеру я уже могла участвовать в репетициях хора, который собирался в церкви после ужина. Я получила места и в сборном хоре школы, что было не слишком сложно, и в вокальном ансамбле «Мадригал», куда был значительно более строгий отбор. Годы занятий в детском хоре окупились сторицей: меня приняли в коллектив, в котором были обладатели замечательных голосов (как минимум трое из учеников, с которыми я пела, стали известными вокалистами) и профессиональный музыкант в качестве руководителя. Мистер Флетчер выстроил наш звук, взяв за образец старинные англиканские мадригалы. Обычно мы пели а капелла, в основном мотеты и молитвы «Аве Мария» на четыре голоса. В английской церковной музыке женским голосам – сопрано и контральто – положено звучать пронзительно, но ровно, без вибрато. Поэтому мы и звучали как мальчики, для которых писалась эта музыка, а тональная чистота олицетворяла чистоту душевную. Одна из наших хористок, Нина, отец которой был музыкальным руководителем нью-йоркского собора Св. Иоанна, могла извлекать такие звуки практически без труда. Всем остальным приходилось сдерживать голос для фокусировки звука. Он должен был быть ровным, стройным и беспримесным. «Мне нужно, чтобы вы чувствовали вибрацию ваших скул», – говорил Флетч. Он то и дело взмахивал руками ладонями вверх, стараясь вытащить из нас этот звук. Прошелестев своей рясой прямо к рампе хора, он мягко тыкал нам пальцем между бровей. «Он вот где».