Инженер смущен. Он не возражает и что-то записывает в блокнот.

Мы переходим к пунктам предполагаемого соглашения.

Перед обедом Максаков просит ознакомить его с чертежами и планами, относящимися к облюбованному им участку. Я советуюсь с управляющим. Подумав, он тихо напутствует меня:

– С этим будьте особенно осторожны. Он может нас здорово облапошить! И отказать нельзя! В этом и смысл аренды, чтобы поднять производство, чтобы больше добыть золота. Куда же он денется без необходимых материалов?

Действительно, положение щекотливое!

Планы мы показываем Максакову вместе с Иваном Григорьевичем. Арендатор жадно набрасывается на документы. Он буквально ложится на стол, широко расставив локти.

Я пробую объяснять, но сразу же чувствую, что это совсем не нужно! Максаков быстро разбирается сам, оценивая материалы с одного взгляда.

В тишине резко шуршит перебираемая бумага. Тихо вздыхает Иван Григорьевич. Арендатор отбрасывает одну папку за другой.

«Нет, – думаю я. – Так документы не рассматривают. Уж слишком быстро, уж слишком уверенно! Безусловно, он что-то ищет».

Добродушное и веселое лицо арендатора сереет, становится скучным. Он, видимо, разочарован. В глазах появляются жесткость, в голосе недовольные, почти сердитые нотки. Чего особенно церемониться с нами! Один топограф, а другой и вовсе – мужик-десятник…

– А еще? – спрашивает он, отбрасывая последнюю папку.

– Больше нет ничего!

– А вы поищите получше!.. А эта папка?

Черт побери! – Максаков указывает на папку с надписью «Неизвестные». Я накладываю на нее руку:

– Это не относится к участку!

Иван Григорьевич отчаянно давит под столом мою ногу. Максаков вспыхнул, потянулся всем телом:

– Все равно дайте!

Я спокойно бросаю папку обратно в шкаф и с удовольствием выговариваю:

– Вы пока еще здесь не хозяин!

Максаков краснеет, шумно поднимается из-за стола, но, сдержавшись, обиженно произносит:

– Странно!

Скрипучим, тяжелым шагом направляется Максаков к двери. Уходя, пожимает плечами:

– Очень, очень странно!..

Тихо в тайге. Ниже и ниже спускается плоское небо, серое, без теней. Мороком оно медленно наваливается сверху.

В безветрии цепенеют пихты. Зачарованно дремлет хвойный лес. В ушах начинает звенеть от глубокого, всепроникающего безмолвия…

Я прошел сегодня на лыжах многие километры. Сегодня мой день – свободный. Спустившись на узкую речку, впадающую в Буринду, я попал в березняк. Желтыми лоскутами висят на ветвях неопавшие листья. Через снег проступает щетина иссохших трав. Мягкими, ватными ямками значатся по ночной пороше заячьи следы.

В одном стволе моего ружья дробь на рябчика, в другом – картечь. Не последнее дело подстрелить себе на обед дичину!

Живу я бродягой. Один-одинешенек. Питаюсь в столовой, невкусно и однообразно.

Я трогаю лыжи. Иду как по шелку. Шуркает камыс[1] легко и скользко.

Вдруг впереди от куста отрывается белый комок и шаром мелькает среди травинок. Я сдергиваю ружье. Не глядя, поднимаю курок.

Хлопает выстрел. С ним паром подымается дым… Попал – лежит!

Я бросаюсь, как зверь. В такие минуты всегда дичаешь. За уши я поднимаю крупного, матерого зайца. Ого! Вот это удача!

Переваливая гору, я задыхаюсь. От долгой и быстрой ходьбы стало жарко. Останавливаюсь передохнуть. Кругом – роскошный простор. Один за другим ступенями тянутся к туманному югу длинные, синеватые хребты гор. Далеко за ними, как головы сахара, угрожают и манят неприступные гольцы-таскылы.

В глубокой, как ковш, котловине я делаю привал. Сбиваю с горелого пня боярскую шапку снега, сажусь и вытаскиваю свой альбом.

Немножечко я художник. Я остро люблю краски. Меня настраивает запах терпентина и макового масла. Тогда мне хочется проглядеть насквозь природу и увидеть в ней недоступное для простого глаза. Но это редко – в часы досуга.