Иферус прекратил вынимать одежду из сумки и развернулся лицом в сторону сказавшего это санитара. Посмотрел ему прямо в глаза взглядом, в котором полностью отсутствовало добродушие, что было в нем минутами раннее. Этот взгляд пробирал до глубины души, заставляя чувствовать инстинктивный, животный, пробирающий до дрожи страх, сравнимый с тем, что испытывает пасущаяся у водопоя антилопа, слишком поздно заметившая на небольшом от себя расстоянии льва. Для нее морда этого льва – лицо смерти. Аналогичные чувства испытывал санитар в отношении лица Иферуса. В звенящей тишине, пару минут Иферус таким образом вгонял его в ужас, после чего наклонился к нему и неспешно низким и без сомнений серьезным голосом прошептал на ухо: “Я убью тебя, клянусь! Если ты прямо сейчас не уйдешь отсюда, то я переломаю тебе все твои чертовы ноги, а после этого сверну тебе шею! Мне плевать на последствия, в моей жизни не осталось ничего, ради чего я бы хотел жить. И я клянусь, если ты прямо сейчас, черт тебя дери, не выйдешь из этой комнаты, то я, не моргнув и глазом, сделаю это. Прошу тебя, уйди! Клянусь, я убью тебя!”. Весь мир будто бы остановился для санитара, он буквально мог видеть неспешное течение времени. Зудевший рядом комар уже не выглядел как быстро перемещающаяся точка – взглядом он улавливал каждый взмах его крыла. Каждое произнесенное Иферусом слово тонким лезвием входило в грудь санитара. Его сердце начало биться так часто и громко, что заглушало шум проезжающих под окном автомобилей. Он ни на унцию не сомневался в реальности адресованных ему угроз. Страх настолько сильно поглотил его, что он был готов упасть на пол и, свернувшись калачиком, заплакать. Но, собравшись настолько, насколько в той ситуации это было возможно, развернулся, пошатываясь, и молча вышел из комнаты. По дороге на пост мысли в его голове летали настолько быстро, что невозможно было сфокусироваться на какой-то одной из них. Лезли оправдания самому себе и попытка самовнушения, убеждающая, что из двух зол он выбрал меньше, ведь даже если при помощи этой булавки Иферус убьет кого-нибудь из пациентов, то при всех равных это явно лучше, чем его смерть. “Я – нормальный, они – больные, неполноценные ячейки общества, потеряв которых, социум станет только лучше”. Наконец, та самая мысль, которую он смог выделить и крепко закрепить в своем рассудке: “Это инстинкт самосохранения, животный инстинкт, который невозможно пересилить, – утешал себя несчастный санитар. – Я все сделал правильно. Каждый поступил бы на моем месте так же”. Сознание постепенно возвращалось в норму, но тремор рук не давал забыть о произошедшем с двух минут назад диалоге.

Смеркалось. Окончательно обустроившись и гордо перекрепив значок с милитаризованной порванной куртки на больничную пижаму, Иферус покинул стены своей палаты в явных поисках досуга. Первым, кто попал под его хладнокровный взор, оказался Андрей Геннадьевич, не оторвавшийся от телевизора ни на секунду с того самого момента, как начал его смотреть. Разместившись поудобнее в кресле, некоторое время он тоже понаблюдал за движущимися картинками на экране, что, впрочем, достаточно быстро надоело ему. Он повернул голову в сторону Андрея Геннадьевича и весьма жеманным образом представился:

– Иферус.

Продолжая пялиться в телевизор, Андрей Геннадьевич ответил:

– Знаете, не стоило вам так грубо общаться с санитарами. Они ведь просто выполняют свою работу, заботятся о всех нас. Покайтесь в грехах, я буду рад выслушать вас! Андрей Геннадьевич, будем знакомы! – При всем уважении, Батюшка, – отдавая свою одежду в хранилище, он видел в руках у Скела рясу, – Бог умер для меня.