Иду, укутавшись в оболочку из критики всех и всего вокруг, деления на тех и и этих, вполне возможно, что поиска ответа, и вероятно на некий несформированный вопрос. Что это? Да, вовсе это не вопрос никакой, и далеко не философский, и совершенным образом не ответ искомый, как выходит неизвестно на что, а обычное состояние того, что сам не знаешь чего хочешь.

Одно сплошное разочарование и раздражение. И, правильно, только не на себя самого. Это тяжелее всего, да ко всему прочему вряд ли нужно и на себя все подряд вешать. Про смирение я как-то позже узнал, и в чем-то осознал его пользу. Вот где труд то.

А сейчас это слово произвело бы атомный взрыв глубинного сознания. Ну какое смирение может быть у военного человека? К врагам? Зачем тогда все?

Но незаметно, а смирения у военного то человека, на деле оказывается довольно много и порой незаметно для него самого. Дается оно, правда несознательно, а прививается дисциплиной с самого первого дня. И все пять лет обучения ты ждешь, что оно закончится с выпуском, с выдачей офицерских погонов. Ан нет, продолжим дальше – там больше. Хотя-кому как и где как.

Но, в самом деле, эту протестную свободу мы ищем с пеленок. Детский сад, школа, институт, армия. И по прошествии каждого этапа, оглядываясь назад сознаешь, вот где была свобода, вот где лафа. Просто расслабься, ешь кашу, слушай, что говорят, сделай что просят. И отойдут от тебя, оставят в покое.

Нет же. Все не то, все не так. Не то говорите, не то делаете. Вот, когда вырасту, покажу как надо.

И что? В итоге, кому вообще все это надо?

В итоге, принцип поедания каши и умения быть послушным сохраняется на всех этапах жизни и от яслей мало отличается. Но в детстве, все этой принимается как само собой разумеющееся, а уж после института… Простите меня, но!

А в ответ: Нет, уж, Вы послушайте меня…

Так что при таких жизненных укладах, лучше всего в детском саду.

Вот примерно с подобными мыслями о несправедливости отношений в пространстве человеческой плоскости я и приближался вдоль трамвайных путей по улице к Даниловскому монастырю.

Вдруг, вижу впереди какие то люди, крики, возгласы. Впереди идущие прохожие немного шарахнулись в сторону.

Бомжи дерутся. Они здесь всегда собираются. Людской поток в монастырь пролегает по этой улице. Так есть надежда на получение милостыни.

А он как будто выделялся среди всей этой нищей толпы, даже отделялся и стоял на коленях немного в стороне от них. И даже когда они пробегали вокруг него, даже они казалось бы чувствовали что он какой то особенный – не их.

Да, он стоял на коленях. Вид его был какого-то юродивого, словно оживший книжный исторический образ, только в одеянии нашего времени. Хотя, что это было за одеяние. И можно ли сказать, что и время наше такое же?

Черная грязная тельняшка, на правом плече которой пришит черный погон с красным просветом и пятью маленькими звездочками.

Он широко улыбался, даже смеялся, словно насмехался. Как будто вокруг него ничего не значило и не имело значения. Вроде было у него что-то, что давало ему гораздо больше даже, чем кусок того же хлеба или копейки, которые он просил, вскидываю в сторону проходящих свои руки – совершенно без пальцев.

Это были просто кисти с чуть выступавшими обрубками пальцев. И он их то прижимал к груди, то протягивал к прохожим, словно хотел ими показать нечто, что долго будет возможно выражать словами, которые, впрочем, он может и не хотел говорить. Ведь и так все должно быть понятно. Но как оказалось, не всем и не сразу. Но просящий, видимо был не особенно требователен, и если хоть кто-то поймет, то уже достаточно, так что-ли?