Колчаков хотел изображать только Лею, ничто другое не занимало его. Саранский застал Антона врасплох.

Выпрямившись, художник произнес:

– Я знал, что рано или поздно вы обо всем узнаете.

У Ивана Ивановича не находилось слов, таким сильным было потрясение, генералу сделалось дурно.

– Если вы любите свою жену и хотите, чтобы она была счастлива, отпустите ее, – спокойно продолжил Антон.

Саранского поразила дерзость художника.

– Никогда! Этому не бывать, щенок! Она все, что у меня есть… – голос Ивана Ивановича сорвался: помещик нехотя показал Колчакову свою слабость.

Антон встретил затравленный взгляд Саранского. Сейчас художник испытывал жалость к своему собеседнику, но отступить Антон не мог, ведь он пообещал изменить жизнь Леи и стереть печаль с ее лица.

***

На сердце было неспокойно. Антон не мог уснуть. Он сел в постели и обернулся к окну. Уже давно стемнело, холодная луна почти не освещала землю, поднялся ветер, он гнул молодые деревья, их ветви царапали стекло, скрежет перекрывал едва различимые звуки, доносящиеся со двора, – приглушенные мужские голоса. Антон насторожился, когда заметил силуэты и мягкое свечение пламени за окном. На землю Колчакова пробрались чужаки.

Помимо Антона, владельца поместья, в доме находилось еще четверо слуг, но они уже давно уснули. Художник поднялся с постели и поспешил в сени, в погруженной в полумрак комнате он застал открывающую входную дверь ключницу, старуха куталась в темный плащ и прижимала к груди котомку с вещами. Даже не посмотрев на барина, через которого «переступила», она покорно передала зашедшим в дом матерым мужикам связку ключей и, проскочив мимо «гостей», выбежала во двор.

– Что вам нужно? – спросил Антон у враждебно настроенных чужаков.

Мужики не проронили ни слова, двое из них отдали зажженные факелы предводителю и начали обступать художника, в руке одного из них оказался клинок… На светлой рубахе Колчакова появлялись алые пятна всякий раз, когда острие пронзало его грудь. Художник стал холстом, залитым красной краской. Антон повалился на пол, чужаки покинули его дом и заперли дверь снаружи. Барин почувствовал резкий запах дыма, в лицо ему полыхнуло жаром: дом подожгли. Антон стучал ладонью по полу, звал слуг, тщетно пытаясь разбудить их: он на волоске от гибели, но дворовые еще могут спастись. Из-за добавленных ключницей в самовар перед вечерней трапезой и чаепитием капель снотворного слуги не пробудились, даже когда их поглотил огонь. Кожа бедолаг лопалась, обнажая мышцы; преданные слуги «таяли», как оставленная на ночь на письменном столе свеча; отравление избавило их от невыносимой боли, оно стало спасением для дворовых.

Пламя уже подбиралось к израненному телу Колчакова.

– Я не хочу умирать… – промолвил художник пересохшими губами. Он закашлялся из-за подступившей к горлу крови, а после воскликнул: – Я не могу умереть!

Последние слова напугали Колчакова, он произнес их, но они ему не принадлежали. Казалось, будто другой человек всплывает на поверхность из глубины сознания художника.

Тени, загнанные огнем в угол, встрепенулись и начали свою безумную пляску. И уже не оставалось сомнений – они живые и тянутся к той темной сущности, которую Антон так долго скрывал. Опасность сокрушила все барьеры.

Теперь тьму даже свет пламени не мог разогнать. Она подступала все ближе к художнику, манила, обещала силу, дарила жизнь, и Антон принял ее, вобрал в себя: он сделал свой выбор и смирился. Тени окутали художника и приобрели четкие очертания, превратив Антона в огромного зверя.

***

Зверь, сотканный из теней, располосовал дверь когтями; пламя не причиняло ему вреда: в этом облике Антон был неуязвим. Оказавшись во дворе, зверь стал раздувать ноздри и пробовать воздух на вкус. Проклятый нашел то, что искал: люди, напавшие на него, еще не успели далеко уйти.