– Мягкая, и волосы расчесываются? – уточнила мама.

– Там еще сумочка с зеркальцем, – добавила я драматическим шепотом.

Она достала карандаш из-за уха и молчала какое-то время, постукивая им по столу.

– У меня есть два рубля, – сказала мама и выложила из сумочки две желтенькие бумажки. Порылась в кошельке и достала еще двадцать копеек.

Она была не против покупки Бигги! Она просто не знала, у кого занять сейчас два рубля пятьдесят копеек до аванса или хотя бы до завтра, уж дома-то необходимую сумму мы найдем. «Снимем с книжки», – говорил папа в таких случаях. У него часть зарплаты сразу шла на сберегательную книжку: если что, книжка нас всех выручала.

В кабинет заглянул «мэр города». Убедившись, что я перестала реветь, спросил:

– Все хорошо?

– Нет, – сказала я, – нам не хватает два пятьдесят, даже меньше, два рубля тридцать пять копеек. – Пятнатчик-то у меня был!

Мама покраснела пятнами, а Вадим Михайлович стал убеждать маму взять у него взаймы необходимую сумму – для ребенка. Убедил, и кукла Бигги стала моей!

Посмотреть на сокровище к нам домой пришли все мамины подруги. Крутили-вертели Бигги, глаза руками трогали, волосы заплетали. Тетя Люба из шестнадцатой квартиры даже трусы с нее сняла. А тетя Наташа сказала, что у нее до войны была кукла с фарфоровым лицом.

– О, что вспомнила! До войны и у меня кукла была, даже две, только одна не моя, а Лизкина, старшей сестры, – ответила мама.

Все стали рассказывать, какие у них до войны были куклы. Но выходило, что самая лучшая всё же тети-Наташина – с фарфоровым лицом, фарфоровыми ручками и ножками. Она готова была бесконечно расписывать прелести своей куклы, светясь лицом и понижая голос. У тети-Наташиной куклы даже ботиночки кожаные снимались и надевались, и застежки на ботиночках по-настоящему расстегивались-застегивались.

– Таких кукол не бывало, – оборвала рассказ мама. – Если бы такие куклы до войны были, мне бы папка купил. Я была его любимица.

– Ну! Что ты! – рассмеялась и рукой махнула тетя Наташа. – Здесь таких не продавали. Мне папа привез из командировки. Он за границу ездил в тридцать восьмом, в Германию.

– А-а-а… В Германию! Конечно, такие, как вы, жили не как мы. И куклы у вас заграничные, и ботиночки.

– Я ж не виновата, – примирительно сказала тетя Наташа. – Это недолго было. Я почти не помню.

– Ну и где твоя кукла? – сказала мама, при этом лицо у нее стало злое. – На войне погибла?

– Ты же знаешь, – немного оторопев, ответила тетя Наташа, которая во время войны была дочерью врага народа. Мама давно знала это по секрету, а я подслушала их разговор.

– А может, и правильно… – сказала мама очень многозначительно, не договаривая что-то большое, темное, неприятное после слова «правильно».

– Зачем ты так? – прошептала тетя Наташа. – Я ведь не спрашиваю, где твои куклы, и про отца твоего ничего не говорю, не намекаю даже. Хотя он-то жив. И писем отцовских я не жгла.

– Потому что их не было, – поджав губы, сказала мама.

– Были!

– Не было, оттуда не пишут.

– А он писал, – настаивала тетя Наташа. – Мне потом отдали.

Тут мама вдруг пошла ставить чайник, а тетя Наташа пошла на балкон курить. Вскипятив чай, мама совсем расстроилась и тоже пошла на балкон, накинув куртку и прихватив шаль для тети Наташи.

Не поссорились они в тот вечер. А мы с Селивановой поссорились, она даже подговорила Белозерову со мной не разговаривать, и та до самой годовой контрольной не разговаривала: завидовали они мне обе из-за куклы. Мусавирова не завидовала, но после каникул перешла в другую школу, и наша четверка рассталась навсегда. Я так и не узнала, кто жег письма и зачем, мама сказала: не моего ума дело.