Так называемый выбор состоит в следующем: подняться или умереть без шанса на спасение. Почему же он – лишь иллюзия? Все очень просто. Человек по-настоящему никогда не выбирает, что ему делать на этом самом дне: он либо рождается способным к оживлению души своей, либо нет. Нельзя стать сильнее, нельзя преодолеть свою внутренность, нельзя изменить человеческую натуру. Это не назвать судьбой, или чем-то вроде нее: это больше похоже на гены, только тут они духовные, более сложные для понимания, непостижимые.

Очевидно, жизнь несправедлива. Бывает, что сильных людей, готовых пройти любые испытания на своем пути, она обходит стороной, так, что они могут никогда и не узнать, что способны вынести. Она может жалеть их, защищать. Но не пощадит она человека слабого, с больною, истощенною душою. Будет наказывать его за эту врожденную слабость, пилить, пока не уничтожит, не раздавит. А человек, не понимающий, за что его наказывают, что же он такого сделал, что жизнь эта ополчилась против него, как бы не сопротивлялся, как бы не боролся, как бы не старался найти в себе хоть малую часть той силы, что могла бы помочь, будет обречен, и ничто его не спасет.

Бернштайн, не вставая с пола, провернул ключ в замке и толкнул дверь, которая отворилась с оглушительным скрипом. Он медленно поднялся, попытался успокоить дыхание, но не смог: тело его больше не слушалось.

Из небольшого грязного окна в комнату проникали серые лучи рассветного солнца. Квартира пребывала в сущем хаосе: мебель перевернута, шелковые шторы сдернуты вместе с карнизами, повсюду валяются какие-то бумаги и осколки разбитой посуды. Бернштайн знал, что, никто кроме него в квартиру не заходил, но как он устроил этот беспорядок, не помнил. Хотя наверняка догадывался, что он тогда искал.

Его испугал сигнал машины, что разорвал тишину точно молния спокойное ночное небо. Этот звук отдался у него в голове продолжительным эхом: он зажимал уши руками, тряс головой, но избавиться от него не получалось.

Это Петербург начал просыпаться. Люди, закутанные в теплые одежды, выходили из парадных, торопились к метро, машинам. На проспектах зашумели моторы, а на Невском уже успело случиться две аварии. С неба ушли все тучи, солнце засияло на бесцветном петербургском небе. Белоснежные альбиносы сидели на набережных, греясь в его зимних лучах. Начали звенеть колокольчики лавочек и магазинов, отпирались замки, распахивались окна. Чистый снег приятно хрустел под ногами, а холодный утренний воздух даровал легкость дыханию.

А вот человек по фамилии Бернштайн, закрылся у себя в ванной, перетянул руку ремнем и через несколько минут рухнул на пол с широко открытыми глазами.

Экспертиза установила, что смерть наступила пятого декабря, в семь утра.

Причина: передозировка морфием.

Время уже перевалило далеко за полдень, когда Анна, наконец проснувшись, потянулась на кровати. Она лениво поворачивалась с бока на бок, наслаждаясь своим бездельем.

Хороший декабрьский день за окном: со светлого неба сыпется белый снег, свежий воздух пробирает легкие с каждым вдохом, а на Неве стоит прозрачный лед.

Анна снова закрыла глаза и задремала. Она ощущала себя невероятно легко, так, как не ощущала себя уже давно. С год, если быть точнее. Ей удалось отпустить что-то внутри себя, не убеждать себя в том, что отпустила, а действительно отпустить: это разные вещи.

Безмятежную дрему Анны прервал яростный стук в дверь. Она разозлилась на того, кто посмел ее беспокоить: ведь так ломиться мог только тот, кто знал, что в этой квартире живет именно она. Ее это не на шутку оскорбило. Анна накинула свой черный халат, открыла окно, чтобы проветрить душную комнату и гордо, даже чинно направилась к двери. Стук все это время беспрерывно продолжался, что она намеренно и умело игнорировала.