– Галочка из Москвы вчера письмо прислала. Вот люди интересно живут.

– Коршикова? Я их путаю с Березняковой. Кулижский тоже письмо прислал.

– Что пишет?

– Что живут интересно.

– Да-а… В Москве, в Ленинграде…

– Ленинград лучше Москвы. Мой любимый город.

– Точно.

– Хотя хуже Горького ничего быть не может.

– ?

Кашляет. Жутко.

– Как ты простыл…

– Да… Климат ничего, но в Горьком я долго быть не могу. Увижу всех своих друзей скоро…

– Домой бы сейчас…

– Ты хочешь домой?

– Странный вопрос. Я всё равно поеду раньше каникул. Ты только маме ничего не говори, ладно? А то начнётся – как это? пропускать занятия?

– Нет, у меня родители говорят – поступай так, как считаешь нужным.

– Это все так считают…

– Да… Здесь останавливается восьмая маршрутка?

– Вон «пятьдесят первый» идёт.

Достаёт мелочь.

– Ну, передавай там всем привет. Счастливо тебе.

– Тебе тоже.

Побежал. Смотрю вслед. Входит в автобус. Ухожу.

Как недавно писал Саша с Ямайки – «лубоф-ФФ»…

Тётя Галя потом сказала —«Смотрел на тебя украдкой». Смотрел ли?

Наигранно, неестественно, глупо…

Но хороший был день.

– Если мне будут приходить письма, ты складывай их. Я не думаю, что будет большая пачка.

Такой, как вчера, как на клубе в школе.

– В Москву поступают те, кто поумнее и, если хочешь, побогаче.

– У меня в школе не получится.

– О, начинается…

– Нет, на самом деле…

Я тебе доверяю. Я ещё увижу тебя. Сейчас твой самолёт летит домой. Я рада за тебя. Я жду. Сегодня ночью снились книги Хемингуэя.

Счастье? Его шуба и моя – рядом в шкафу тёти Гали. Ключи от квартиры – у него, а мне его жалко, потому что он спит на одном матраце в холодном общежитии. А ещё в шкафу висит его костюм синий и тот, любимый, выпускной, с коричневым галстуком в белый горошек, и ещё рубашка, на кармане которой сбоку пристрочен ярлычок. А ты, Пашенька, всё-таки жестокий и бессердечный. Ведь ты же всё знаешь и… опять переставляешь мою пешку. Но я сама виновата во всём. И теперь вот сплю рядом с твоими чемоданами, как верная собака. Ну, скажи мне, – «какая же ты дура, Наташка.» Я так этого жду. Пусть письма твои приходят на Коминтерна. Пусть ты когда-нибудь захочешь встретиться со мной напоследок не из чувства такта и вежливости. Да, ты перевёлся бы отсюда, если бы это был педагогический, а не переводческий.

Где же твоя коричневая курточка?

Почему я отчитываюсь перед тобой даже в том, с кем и с какой Светой из нескольких Свет ездила домой и жила в общежитии?

…подвела сестру к общаге, говорю – вот, смотри, здесь жила твоя сестра. Она меня попросила показать все окна, которые ей хоть о чём-то могли сказать, со сылкой на мои рассказы. Потом она подумала и выдала: «Хорошо, что я здесь не живу».

Она стала весьма представительной девицей и потихоньку страдает по некоторым моим ученикам. Иногда я дразню её насчёт переходного возраста, на что она мне парирует: «У тебя вся жизнь – переходный возраст». Язычок у неё, что называется, подвешен. Когда собираемся вместе, то у нас получаются вечера юмора, хоть записывай на магнитофон.

Нельзя любить в благодарность за что-то. Заплывают души телом. Где-то я слышала такое выражение. Надо любить жизнь больше, чем её смысл. Это я, дура набитая, всё чего-то жду. Чувство единения в самолёте – потому что все вместе в воздухе висим. Только личность может понимать другую личность. Нужно слушать свой внутренний голос, а не мозги.

Есть и эмоции, и размышления, и себя жалеть я по-прежнему люблю, но, знаешь, всё-таки я занимаюсь не своим делом. По-моему, это так. Где-то я очень ошиблась, и уходят годы, и я делаю не то, что должна и не то, что хочу. Поздно что0то менять. Журналистика – это немного не то. А в Литинститут дорога закрыта.