Лет через пять после этой лагерной эпопеи я на пару недель загремел в больницу на неврологическое отделение и к своему удивлению встретил там Алексея. Он был очень подавлен, ни с кем не общался, в основном лежал в домашней пижаме поверх одеяла. Ходил с трудом, мелкими шагами, придерживаясь за стенку. Каждый вечер к нему приходила жена. Крепко держа его за рукав, она ходила с ним по коридору, потом он ложился на кровать, а она садилась рядом, двумя руками брала его руку и прижимала к своей груди. Они почти не разговаривали, а просто смотрели друг на друга. В таком положении они могли просидеть целый час. Палата большая, кроватей на восемь, моя была в противоположном углу. Из него я посматривал на эту пару, и всегда мне казалось, что от них исходит какое-то волшебное свечение. Конечно, мы несколько раз разговаривали, и он сказал, что врачи диагностировали ему рассеянный склероз. Лечащий врач у нас был один, и я как-то поинтересовался болезнью Алексея. Тот ответил, что форма у него тяжелая и прогноз неутешительный.

Понятно, что на заводе я его уже никогда не встречал, понимал, что в Испытательной станции о его судьбе знают, но спросить сил в своей душе не нашел, да и вскоре с завода уволился.

Внутренняя политика власти очень сильно влияет на личную судьбу каждого человека в государстве. Окончательно понял я это только на склоне лет. По жизни думал, что моя судьба зависит только лично от меня. Мне казалось, что я свободен и всегда сам делаю свой выбор. Сейчас-то понимаю, что был марионеткой, которую вели за ниточки, и мне только казалось, что я свободен. Понемногу это понимание стало проявляться только в зрелые годы, и связано оно конечно со мной, моими школьными друзьями и отчасти студенческими, в общем, с постепенно накапливаемым опытом жизни. Так уж получилось, что я сначала окончил семь классов в школе-семилетке, когда учился в ней, она была десятилеткой. Как раз в это время в стране количество школ-десятилеток было резко сокращено, их превратили в семилетки, а некоторую часть в одиннадцатилетки, в которые принимали по конкурсу аттестатов и после собеседования. Учась в такой школе, год нужно было отработать на производстве и получить рабочую профессию. Аттестат у меня был хороший, и меня приняли. Так неожиданно и быстро начиналась хрущевская реформа школы, по ней ставка делалась на рабочий класс и ПТУ. Через четыре года также быстро Брежнев, придя к власти, ее, эту реформу, отменил.

То, что я пережил, получая среднее образование как раз и было искусственным влиянием власти на судьбы граждан. Да это конечно не было таким жестким и порой кровавым насилием над людьми, какое у нас процветало в довоенные годы, но все же это было массовым насилием.

Класс, набранный по конкурсу, в который я попал, оказался очень сильным. Все три года обучения я жил в атмосфере серьезной конкуренции в точных науках и, кстати, в спорте. Для меня это в результате стало благом, позволившим впоследствии достаточно легко поступить в Политехнический институт. Благом это оказалось для всего класса, поскольку в технические институты удалось поступить всем, кто поступал. Правда, через год-два не менее половины из моих школьных друзей были отчислены. Ребята пострадали, лишившись прекрасных студенческих лет, совсем не потому, что способностей не хватило, а из-за элементарного разгильдяйства. Питерские институты держали марку, и не каждому удавалось подстроиться под их жесткие требования. Некоторые из отчисленных, отслужив армию, доучились на вечерних или заочных отделениях.