Конечно же, общество должно меняться, и совершенно ясно, что всякое изменение далеко не всегда органично по отношению к текущей ситуации. При этом нельзя забывать и о том, что существуют правила, если хотите, устойчивые каноны этики, выращенные вековым опытом познания императивов добра и милосердия. Именно это и должно оставаться во главе угла всякого инновационного метода в воспитании. В обществе должны быть и оставаться скрепы, не позволяющие незрелому вольнодумию уходить в те области, выход из которых если и возможен, то не иначе, как с петлёй на шее. И это надо всегда иметь в виду, если дело касается тех членов общества, которые в силу юного возраста и неопытности имеют колоссальный шанс не просто ошибиться, но по неведению искалечить себе всю последующую жизнь, однажды напоровшись на лакомый кусок псевдосвободы, любезно предоставленный им великовозрастным мерзавцем, неведомо каким путём добравшимся до кресла и плюхнувшимся в него руководителем.

По-настоящему я смог оценить всю красоту молодости лишь тогда, когда мне перевалило за пятьдесят. Именно отсюда, с этой высоты времени, я увидел, насколько действительно красивы молодые люди. Эта смелость, эта осторожность, граничащая со скромностью, это желание побеждать, но при этом явно присутствующее уважение к тем, кто намного старше, и, конечно же, ощущение возможности что-то менять в будущем и настоящем. Разве это не прекрасно? Даже в самых дерзких из них я не вижу ничего плохого.

Не знаю почему, но однажды мне вдруг представилось, как они воюют, как идут в атаку и убивают таких же, как они, но только наступающих с другой стороны, и душа моя закричала, отказываясь принимать эту сторону жизни: она не видела и не хотела видеть никакого смысла в любой войне. Точно я не помню, как и где это произошло, но в итоге я наотрез отказался принимать любую войну и всё, что с нею связано. Для меня стали отвратительными доводы, теории и экономические рассуждения, хоть как-то объясняющие, а тем более – оправдывающие войну. Всякий раз, когда я слышал предположения или дискуссии о вероятном военном конфликте, то вспоминал лица своих учеников, лица двадцатилетних парней, и наотрез отказывался совмещать их с чем-либо из военного театра.

Прошло несколько лет, и я ещё больше утвердился в том, что во всяком непротивлении злу каким-либо насилием – истина. Человек не должен лишать жизни себе подобного, что бы там ни говорили идеологи обратного, такие как Карл фон Клаузевиц или же Томас Гоббс.

Увы, но знание не вызрело во мне окончательно, а потому я по сей день продолжаю задаваться вопросом: каково отношение к войне философов, по определению призванных «любить мудрость», а не «войну», разумеется, если принять за истину то, что понятия «мудрость» и «война» исключают друг друга.

Удивляет навязчивое желание многих учёных найти способ доказать существование Бога. Такое впечатление, что они упорно хотят показать нам нечто такое, после чего им здесь вообще будет делать нечего. Это – как путешествие к нулю. И более абсурдного утверждения, чем «увижу и тогда поверю», невозможно придумать. Ведь если увидишь, то зачем после этого верить? Почему-то научный мир совершенно не желает рассматривать веру как независимую дисциплину, обладающую целым рядом прерогатив, в том числе и такой, как бессмертие. Мне непонятны поиски жизни после жизни: что это даст тем, кто этим занимается? Какие изменения произойдут в их жизни, если они поймут, что вечны? Я спрашивал об этом, но никто из учёных не сказал ничего убедительного, а все потому, что сама тема веры находится за пределами современной науки. Другими словами: наука просто-напросто немощна и некомпетентна в решении этой задачи. И лучше ей бы вообще перестать заниматься этим ненаучным фарсом – поиском доказательств существования Бога.