– И все-таки никакого пути из всего этого никогда не было, – продолжал настаивать Н. В. – Я хорошо знаю этот тип. У меня есть знакомый, вроде Данилова, некто Надеин. Вы, верно, его знаете, Александр Степанович; он даже шестидесятник, только постарше нас с вами. Он, как и Данилов, совершенно не способен никого слушать кроме себя, ничего видеть вокруг себя, жить чем-то своим и думать, что это свое и покрывает весь мир, что оно-то именно и может спасти мир, а все прочее – мелочи и ерунда. Этот Надеин был как-то в Париже в одно время со мной и сделал там какое-то изобретение. Было это как раз во время процесса Феррера76. Носился он с этим изобретением страшно, ко всем обращался за помощью, совался всюду, куда можно, но нигде не встречал должного сочувствия и, наконец, решил написать Кропоткину в Лондон: приезжайте, мол, немедленно, есть такое важное дело. Тот, понятно, не поехал, ответив Надеину, что не до его изобретения в настоящую минуту, что есть более важное – дело Феррера. А Надеин, как вы думаете? – «Да что, говорит, Феррер! Мое изобретение стоит тысячу Ферреров!» Так вот какие люди бывают! И в чем бы, вы полагали, заключалось это изобретение? В особом ассенизационном аппарате, с помощью которого можно было бы отделять жидкие отбросы от твердых, не заставляя работать над этим людей в неизбежных при этом антисанитарных условиях, это раз, а второе – что твердыми отбросами можно было бы удобрять поля и этим сразу повысить благосостояние человечества больше, чем процессом тысячи Ферреров77. Так вот как бывает! Теперь недавно я получил от него письмо. Умоляет зайти по очень важному делу. Нечего, думаю, делать, может, и впрямь понадобилось что старику. Прихожу. Занимал он меня часа три разными посторонними разговорами, а о деле ни слова. Я и так, и сяк подхожу, у меня ведь, знаете, работа дома осталась; сижу – как на иголках, скоро ли до дела дойдет. И вот, когда я собрался уже уходить, он мне и говорит, вытаскивая из стола кучу каких-то бумажек. «Вот что, любезный Николай Васильевич; теперь в Петербурге готовится международная пожарная выставка, и на ней, конечно, будут англичане, среди которых у вас есть много знакомых. Так не раздадите ли вы им эти листки с объяснением моего изобретения?» Ах ты черт! Надо ж было продержать меня столько ради этого. Работу бросил…

Мне как-то показалось, что Н. В. немножко чересчур лишний раз говорит о своей работе и занятости, но никакого более определенного отношения к этому у меня еще не составилось. Кто его знает, может быть, и правда сильно занят, а может, просто так вошло в манеру говорить о своей работе (ну как у меня, например! Все дурное я всегда отыскиваю в людях по себе).

Но кто же он такой? Что-то интересовало меня в нем сильно. То, что называется здравым умом, и трезвость поражали меня в нем; я как-то не встречала еще людей, которые бы так сразу во всем хватали быка за рога, как говорится (Александр Иванович Введенский – да, но это было совсем не то), и говорили именно то настоящее, что нужно. Если этого не видно из моего рассказа, то вина исключительно на мне.

– А что касается христианских социалистических кружков, – продолжал Н. В., – то меня всегда поражало подобное сочетание двух несочетаемых вещей: все христианство – отрицание, аскетизм, даже пессимизм в здешней жизни, перенесение всех чаяний и рая в небеса; социализм – наоборот: полное утверждение, жизнь, веселие и радость здесь, словом – рай на земле. Какой же может быть христианский социализм?

Тут мнения разделились и Трегубов принялся отстаивать возможность отрицаемого Н. В., а А. С., по обыкновению, произвел опрос мнений всех присутствовавших, желая, очевидно, всех втянуть в разговор.