На вопрос Тани Кладо, что ответил А. И. и чем предложил заниматься, я, нимало не смущаясь, ответила:

– Сначала хотел Геродотом, а потом почему-то передумал и захотел логику. Это, конечно, очень жаль; гораздо интереснее было бы читать философов!

– Как Геродотом? – с недоумением спросила Таня.

– Ну да, философом Геродотом, – продолжала я в прежнем тоне, и Таня, должно быть побежденная моим непреклонным тоном, замолчала.

Всяк бывало!

Теперь, глядя на это постаревшее, усталое лицо и в особенности выдававшие его глаза, я вспомнила все это, и былое чувство к нему по-прежнему поднялось в душе.

Скольким я обязана ему! Все лучшее, все свои откровения, все пережитое счастье, вызванное этими умственными откровениями и вытекавшей из них новой жизнью, все это я получила от него, т. к. никакие последующие занятия не могли уже быть «откровениями», в таком смысле, для меня. И что могу я ему взамен? Ничего! Даже ничем не могу показать ему своей преданности, т. к. до сих пор я всегда настолько стеснялась его, что была сдержанна с ним до холодности и этим могла заставить думать обо мне как раз обратное.

В перерыве в аудиторию влетел долговязый Щербатской и, увидя меня, расплылся в улыбку. Его лицо вообще обладает способностью именно расплываться улыбкой, так что не моя особа причиной того, что пришлось употребить это выражение.

– Здравствуйте, – подсел он ко мне. – Как поживаете? Давно не видел вас.

– Благодарю, а вы?

– Да, вот опять привыкаю к России25. Скверно тут, скучно.

– Неужели вы, такой русский человек, могли так отвыкнуть от России, чтобы к ней надо было привыкать?

– Да что ж поделать? Скучные тут люди, сонные какие-то, неподвижные. То ли дело там! Англичане – это сама жизнь, все у них кипит, работа, мысль, самые развлечения. А уж насчет философов, так это именно только в Индию и ехать. Вот действительно, настоящая страна философии! Не этим чета! – он сделал неопределенный жест по направлению пустующего зеленого стола и публики в аудитории.

– А каков доклад? – спросил он после некоторого молчания.

– Слабый, неинтересный.

– Вот и все тут так! Прошлый раз я зашел; был доклад о Крижаниче. Ну какой Крижанич философ, скажите пожалуйста, какая у него гносеология, что могут философы сказать об нем? Так, переливали только! Историки перешли на его политические идеалы; да, собственно, только это и можно было об нем говорить, но согласитесь, что этому место не в философском обществе26. А прежде был доклад дамы какой-то, m-me Эфруси27, кажется. Я уж и не ходил. Не знаете ли, кто она такая?

– Кажется, доктор философии Гейдельбергского университета. Впрочем, там ведь доктора получить нетрудно, так что это еще ничего не говорит об ней.

– Да, но все-таки, знаете, в Бернском университете так одна дама, тоже русская, читает даже лекции. Некто госпожа Тамаркин.

– Ну, это звучит, кажется, тоже не особенно по-русски?

Щербатской рассмеялся.

– А как ваши курсы?

– Думаю скоро кончать.

– И каким образом применить свои знания на практике?

– Пока еще сама не знаю. Очень не хотелось бы учительствовать. Ненавижу это дело.

– Вполне вам сочувствую! А братец ваш как? Он ведь, кажется, еще выше меня28.

– Благодарю, рисует. Я вас не поздравила еще с вашим новым назначением.

– Каким?

– Ну как же, вы теперь все-таки академик!

– Так ведь член-корреспондент только, – сказал он как-то полупрезрительно, полу- с сожалением.

Странный он, этот Щербатской. Не разберу я его. С одной стороны, безусловно, воспитанный и симпатичный человек, а с другой – есть в нем какой-то изъян, порок, как говорят про лошадей, но в чем он – я еще не знаю. Впрочем, я ведь его почти не знаю.