Попозже. Третьего дня, в субботу, исполнила свое обещание и съездила к А. С. Пругавину, отвезя ему великолепный букет полевых цветов, за которыми в пятницу нарочно ходила очень далеко.

До чего я люблю полевые цветы, когда они огромной, беспорядочной, но со вкусом подобранной охапкой стоят в каком-нибудь широком глиняном горшке, кувшине или крынке132! Это такая роскошь! Цветущая свежесть, неприкрашенная молодость, безыскусственная красота природы и сама жизнь, неиспорченная, не исковерканная прикосновением человеческой руки, – вот что такое полевые цветы.

Букет был так хорош, что, если бы я не думала доставить им удовольствие А. С., я непременно оставила бы его у себя.

И вот, к сожалению, я не застала А. С. дома! Ни прислуги, ни его. Дачка совершенно пустая, но не запертая, и хозяйка, живущая напротив, сказала, что, уезжая, А. С. отдал приказание, если кто к нему приедет, – чтобы оставался ночевать, располагался как дома, велел себе поставить самовар и брал по записке из лавки все что нужно.

Конечно, я ничем этим не воспользовалась, разыскала только эмалированный кувшин, который вместе с лоханью стоял в сенях, наполнила его водой и поставила туда цветы, сразу ожившие и расцветшие опять, затем до следующего парохода отправилась в лес, который в пяти минутах ходьбы, если не меньше.

А. С. живет в Московской Дубровке (по Неве)133. Дача у него – старый деревянный домик с мезонином, очень напоминающий по внутреннему расположению крестьянскую избу, зимой в ней живет сам хозяин, лавочник.

Простые сени, одностворчатая тяжелая дверь с клямкой134, три маленькие низкие комнатки и кухонка – вот все помещение. В мезонине, принадлежащем тоже к даче, не была.

Первая комната, сейчас из сеней, пустая; во второй – кровать, два стола и два стула; один стол весь аккуратно закрыт газетной бумагой, под которой виднеются очертания каких-то предметов, должно быть книг, чернильницы и пр.; это, очевидно, рабочий стол; на другом – бумажная скатерть135 с красными каемками, сахар в желтом мешочке, графин с водой и еще что-то; это стол обеденный. В соседней комнате – тоже кровать и принадлежности мужского костюма; очевидно, спальня А. С., и я туда не входила.

Так он живет летом. Обстановка более чем скромная. Тоскливо, должно быть, бывает ему одному тут!

Жаль, что не застала, жаль!

13/VII. Сегодня А. С. прочел мне наброски своей пьесы в двух действиях, которую он начал теперь летом и думает послать осенью в какую-нибудь редакцию под псевдонимом. «Другие же пишут! – добавил при этом А. С., храбро улыбаясь. – Вон Боборыкин недавно двухактную пьесу написал, зимой ставить будут136… А Шницлер тоже написал новую пьесу, в которой приводит в сопоставление религию с наукой137; это должно быть интересно!»

Так-то оно так, да только…!

Мы сидели после обеда в столовой – кабинете; я просматривала «Речь», а А. С. вертел в руках разные номера журналов.

– Ну что ж, пишете вы драму? – спросил он вдруг.

Я ответила отрицательно.

– Напрасно, напрасно, надо пробовать, а там оно само пойдет на лад, я дам вам много сюжетов и типов, если захотите; у меня есть даже целые наброски сцен, – повторил А. С. то, что говорил уже на пароходе, и вышел в соседнюю комнату, из которой через несколько минут вернулся, держа в руках пачку бумаг, лежащих в белом листе.

Я подумала, что это и есть «сюжеты», и обрадовалась, т. к. сама пока не решалась просить сообщить их мне, но каково же было мое изумление, когда А. С. пробормотал краснея:

– Вот вы говорили, что даже Нестор Александрович принимался за драмы (NB. Я как-то к случаю упомянула, что Нестор Александрович, – к которому, между прочим, Пругавин относится с большой симпатией и уважением, граничащим почти с восхищением, – рассказывал о своем влечении в молодости к карьере драматурга и о том, что занятие его наукой вышло отчасти случайным), ну так нам и тем более можно…