Стало еще холодней, начало смеркаться. Я сидел, нахохлившийся, продрогший и голодный на одной из веток липы.

Это был довольно красивый сквер, хоть мне было и не до красоты. Вдруг я услышал детский голос:

– Папа, идем сюда, я покажу тебе зверства! – тянул мальчишка своего отца за руку. Я притаился. Среди желтых листьев я был незаметен

– Идем, идем! Вот сюда! – говорил он тем же таинственным странным шепотом и показывал на что-то черневшее в траве.

– Ну вот нашел на что смотреть! Это – мальчишки, – сказал отец. – Пошли же! Нам некогда.

Когда шаги затихли, я слетел вниз и то, что я увидел там заставило меня оцепенеть от ужаса. Я увидел оскаленную в немом истошном крике мертвую кошачью голову. Ее глаза, казалось, выскакивали из глазниц, мокрая шерсть на голове кое-где слиплась, и из-под нее начинал проглядывать голый череп. В горло ей был воткнут здоровенный острый сук.

Я не мог вынести этого зрелища. Судорожно,

забив крыльями, я взлетел. Я изо всех сил бил по воздуху, лишь бы подальше улететь от этого страшного места. Устав, я присел на одну из ветвей.

О, люди, подлые люди! Вы называете зверствами все ваши подлые человеческие дела! До какой низости надо дойти, чтобы всю свою человеческую подлость еще сваливать на зверей! Я не доброжелатель кошек. Я слышал, что кошки не из приятных животных. Я их не оправдываю. Но убить живую тварь просто из желания убить (не съесть!) и убить изощрённейшим образом, наслаждаясь смертельной агонией жертвы – на это способен лишь человек! «Люди! Всех других вы лучше? Шкура ваша так гладка, блестяща… Преимущество такое со змеями делить вам нужно!»

От нервного потрясения я начал икать. Я никак не мог отделаться от этой ужасной картины. В ушах моих стоял истошный, душераздирающий вопль (хоть я и не слышал его там тогда), а перед глазами изворачивалось тело кошки с растопыренными когтистыми лапами.

– Нет, – подумал я. – Хозяин мой хоть и глуп, но не так уж плох. (Но хорошие мысли не держатся постоянно в голове. Я забываю их и начинаю вновь ворчать и ругать его).

Стемнело. Издерганный, озябший, промокший, я был вынужден заночевать на этом дереве. Спал я плохо, постоянно вздрагивал, вскрикивая, часто встряхиваясь, стараясь распушить посильнее перья, взбить пух, чтобы согреться.

Наутро, чуть свет, я уже твердо решил, что, если я не хочу умереть, я должен вернуться в клетку. С большим трудом, к счастью, я не успел далеко улететь, нашел я балкон с моею родной клеткой. Дверка была открыта. Хозяин, видно ждал меня, потому что, как только я оказался в клетке, он выскочил на балкон и, захлопнув дверцу, внес меня в темную комнату.

Я знаю, что такое свобода! И теперь, когда мне в окно заглядывает какая-нибудь шпана: воробей или ты…

Я не обращаю внимания на это. Я отжмурил глаз. Никого. Я и не заметил, что синица давно улетела.

Ну и черт с ней! Сейчас мне не скучно. Со мной Катька. По характеру Катька полная противоположность мне. Вот пример. Если Хозяин тронет пальцем жердочку, на которой я сижу, я тотчас же перескакиваю на другую, от греха подальше. Катьку же, наоборот: никто не заставит с нее слезть, даже если он приподнимет ее вместе с ней! Такой уж у нее характер. Она злится на жердочку (дура) будто та виновата, что двигается, и начинает ее кусать и грызть.

Катька любознательна, тогда как я совершенно нет. Катька постоянно раздвигает прутья и выскакивает из клетки. Меня же из нее и не выгонишь. Катька очень подвижна, я же ленив и апатичен.

Иногда она делает такой переполох в клетке, просто хоть вон лети! Уцепившись за жердочку, она так машет крыльями да еще при этом кружится через голову, что все: перья. пух, зерна. летят наружу. И охота ей тратить столько энергии на эти физические упражнения!