И тут вдруг ему вопреки его воле открылось нечто, с чем теперь придется жить, хотя….»

Очевидно, что «Михеев» старался придать некую существенную форму дальнейшим своим фантазиям, но, по всей вероятности, ему не хватало материала, наверное могущего подтвердить или опровергнуть точное время переворота в умах. А главное, точное время принятия решения о перевороте.

2.

Далее – нечто маловразумительное, фрагментарное, но вывод сделать, однако ж, вполне возможно:

«… – Простите, можно у вас луку немножко?

– Проходите.

Распопов несколько смутился, потому что был в фартуке. Тамбовцев на коврике, руки на причинном месте, как у Суслова Михаила Андреевича. Под носом у него корка, глаза больные:

– Рассопливился.

Сначала лук, потом чаю, о том, о сем, о существенном: третьего дня мы больше не область, никому не ведомая, затерянная среди других таких же областей, а веяние. Как опера «Снегурочка». Как глаз на пирамиде с долларовой купюры. Как лунный свет Архипа Куинджи.

– Флаг новый видели уже?

– Нет еще.

– Ну, как же! В новостях с утра… Полотнище, представьте на секундочку, с двумя хвостами. Как у монголов. А по центру голова.

– Голова?

– В шлеме. А шлем с кисточкой.

– И все?

– Нет, еще две сабли крест-накрест. И какой-то орнамент дикий вокруг всего. Флаг желтый, а орнамент красный. Говорят, уже конкурс объявлен по составлению гимна. Филаретов, говорят, тоже, знаете, подсуетился. Насчет стишков-то. И еще вчера венки возлагали на камни. Все руководство.

– На какие камни?

– Да что вы, ей-богу! Священные камни, их еще месяц назад на проспекте установили. Везли с Урала, откуда предки…

– Чьи предки?

– Ну, имеется в виду… в общем, я в точности что-то не уловил. Что-то в широком смысле».

3.

И еще более мутное:

«… Утром тридцатого декабря, минут пятнадцать десятого, когда пришла пора варить мясо на холодец, потому что исстари повелось, возникли на пороге трое. Двери всегда на площадке в эти дни открыты: древняя традиция. Устои. Уклад.

– Распопов Илья Михайлович?

– А вы, собственно, зачем?..

– Распишитесь. Настоящим предлагается быть сегодня в школе номер двадцать восемь ровно в семнадцать ноль-ноль.

– Послушайте, что значит «предлагается»? У меня холодец…

– В случае неявки вы подпадаете под закон о насильственной денационализации.

– Национ… чего? Русский я.

– Распишитесь. Здесь и вот здесь.

А потом они забрали Ланцова.

Ну и пёс с ним.»

(Из расшифрованных воспоминаний допоконного уряда, не имеющих отношения лиц. №23450021.).

«…Павел Аркадьевич начал с того, что заперся.

Он любил запираться. Сначала озирал он смежные и соседние комнаты, словно бы точно зная, в каком именно углу потолка, на какой лампочке и с какого боку люстры вздувались локоны серебристой паутины, притом, совершенно не обращая внимания даже и на супругу, делаясь похожим на надзирателя исправительного учреждения, которому нравится его работа.

Затем таким же точно образом озирал он и кабинет, заглядывая под кресла, за тяжелые полосатые, в зелень, шторы, за холодильник, и только потом осторожно вставлял дверь в проем, с удовольствием вслушиваясь в звук легкого щелчка, а если звук этот не был вдруг привычным – клацанье стальной застежки старинного кожаного чемодана – повторял процедуру еще раз, и еще, и еще. Настроение при этом сходило на нет. Согласно этой примете, очень точной, как прогноз погоды на три дня, всякое грядущее сулило некие неприятности. Если же чмоканье «собачки» было как лопнувшая струна, со звенящей металлической россыпью, Павел Аркадьевич хорошел прямо на глазах.

Он, собственно, вовсе и не был Павлом Аркадьевичем. И не в том только смысле, в котором натренировал себя быть везде и со всеми, даже с Зинаидой, даже в самые интимные моменты, после которых всегда просил у нее прощения взглядом. А в самом что ни на есть прямом.