Запомнился один случай. Ем я, значит, мой самый любимый суп-кашу на куриных головах… Мурчу от наслаждения… – здесь Клавка издала утробное мурчание, больше, правда, напоминавшее воинственный мяв камышового кота: «М-м-м-мя-я-я-яв-в-в-мяу-у-у!!!»

– Я так увлечённо уплетала распаренное мяско куры с хрящиками, что умудрилась не услышать топающую поступь этой правнучки гибрида ручного мамонта с домашним гиппопотамом. А она… она посмела потревожить меня в момент моего священнодействия. Ну кто из нормальных представителей двуногих не знает, что приём кошкой пищи – это святое? И в это время к ней вообще нельзя прикасаться – от слова НИКАК?

Эта дура умудрилась этого не знать… Она подкралась ко мне сзади… Она… о, святая Бастет… она… – здесь Клавка сморщилась, словно проглотила чайную ложку лимонной кислоты без сахара, скорчилась, согнувшись в поясном поклоне, умудрившись при этом засунуть свою голову промеж своих лодыжек не хуже гуттаперчевой девушки – змеи и одновременно вздрогнуть всем телом.

И это было бы ещё ничего… Во время своего поклона, она откинула подол своей видавшей виды ночнушки на ноги, снова оголив свой многострадальный зад, который венчал горный кряж остроконечных позвонков. Во время её вздрагиваний позвоночник сотрясали волны озноба, сравнимые с содроганиями горных пиков Тянь-Шаня во время локальных землетрясений.

Палата шумно вздохнула в едином порыве, аки один небольшой великан. Клавка, принявшая к тому времени свой естественный вид, продолжала:

– Она провела своим НЕНАМАНИКЮРЕННЫМ пальчищем по моему хребту… – рассказчица снова содрогнулась, правда, не нарушая на этот раз целомудренность слушателей, – она посмела положить свою потную кургузую ладошку на мою спинку, на мою шёлковистую пуховую шёрстку, гладить которую я позволяла лишь СВОЕМУ человеку… и провести по спине до начала моего хвостика…

Здесь наша палатная кошь снова приняла стойку «раком», оголила всё те же тощие ягодицы и завиляла ими в одном ей понятном ритме какого-то устрашающе-чарующего танца… Резко оборвав свой гипнотический сеанс, тётя подобрала под себя свой зад, и, отклячив напоследок свою некогда филейную часть вверх, изрекла:

– Мя-я-я-яв!!! – что, по-видимому, должно было означать крайнюю степень возмущения и брезгливости.

– Она посмела провести своей лапой до самого кончика моего такого славного, такого пушистого, словно беличьего, хвостика!!! – голос Клавдии дрожал от негодования, рискуя того и гляди оборваться фальцетом, как оборванная скрипичная струна.

– Ну я, едва не подавившись от такой наглости, зашипела, резко развернулась мордой к хамке, выгнула спину дугой… – новый кусочек пантомимы не заставил себя ждать: сказительница, накинув подол себе на голову, согнулась буквой «Г» и выгнула горбом свою костлявую, словно у рыбьего остова, спину, очень даже угрожающе при этом шипя: «Ш-ш-ш-ш-ф-ф-ф-рш-ш-ш-ш-ш!!!»

– И мата никакого не нужно- так пугающе – угрожающе звучит, – не смогла промолчать я, обернувшись к сидящей на моей кровати Лёльке, – и плеваться удобнее: два-в-одном. Давайте убедим Клавку, что она – и есть кошка, а?

– Доубеждаешься, что тебя отправят на лечение электрошоком с применением судорог.

– Это ещё зачем? – искренне недоумевала я, – я же не такая тяжёлая.

– А чтобы не умничала и позабыла к едрёне фене все свои продвинутые идеи.

– Ясненько… Ну… тогда я не стану настаивать… Пусть кошка будет Клавкой.

– То-то же, – хихикнув, весьма ощутимо хлопнула меня по спине, подошедшая неизвестно, когда, Лика.

Шоу тем временем продолжалось.

– …и маханула лапой с выпущенными коготками в её строну. В итоге – четыре параллельных царапины на ноге этой мартышки, порванная пола халата и дикий иерихонский трубный вопль: