Может возникнуть вопрос, откуда столько «персон». Экипаж самолёта пятеро: командир, штурман, второй пилот, бортмеханик и радист; и трое нас, двое бортоператоров-магнитологов и фотооператор.

Мы залётывали приволжские земли, практически лишённые ориентиров. На листе карты видны были одна-две полугоризонтали да развалины кошар. При таких условиях осуществлять визуальную прокладку маршрута и привязку его к местности практически невозможно. Проблему разрешил командир, проявив недюжинное трудолюбие и мастерство. Пилотирование здесь не было сложным, и самолётом управлял второй пилот. Думаю, что часть времени мы вообще ходили на автопилоте. А командир помогал штурману, ведя глазомерную съёмку маршрутов. На десятках метров диаграммных лент нанесены им были кроки тысяч километров маршрутов. Иногда он активно вмешивался в прокладку маршрута, вводя поправки в показания гирокомпаса или в установки автопилота на основании своей глазомерной съёмки. Напомню, что в те далёкие уже времена в нашем распоряжении не было никаких средств навигации, какие сейчас есть в любом такси. И точность прокладки маршрута и привязки его к местности целиком зависели от добросовестности и мастерства штурмана и пилота. На кроки глазомерной съёмки командир наносил ориентиры, которых нет на полётных картах, но которые могут быть опознаны на фотопланах. Наряду с глазомерной съёмкой велось обильное фотографирование маршрутов. Забирались повыше и делали снимки для составления фотопланов. Совместными трудами штурмана, командира и фотооператора эта безнадёжная в части ориентирования местность при обработке материалов оказалась залётана с точностью, которую можно только желать на местности, изобилующей ориентирами.

Иногда мы видели Волгу. Вид её оставил тягостное впечатление: на мутной воде радужные разводы нефтяных пятен.

В тот день мы должны были садиться в Грозном. Командир предупредил, что садиться будем «при красных лампочках» с минимальным остатком бензина. Он просил после контрольного маршрута сразу поднять гондолу, так как через Терский хребет пройдём на минимальной высоте. Прошли контрольный, я пытаюсь поднять гондолу и обнаруживаю, что лебёдку заклинило намертво. Зову Любавина помогать, фотооператора посылаю доложить командиру. Тот ответил, что набирать высоту поздно, а главное, не на чем. Мы вдвоём с Любавиным мгновенно как ведро за верёвку из колодца поднимаем гондолу, а это вместе с кабелем около сотни килограммов. Доложили командиру, что гондола поднята, прошли Терский хребет, сели, зарулили на стоянку. Когда моторист потом попытался запустить двигатель, он не запустился: бензина уже не было. У нас с Леопольдом после аварийного подъёма гондолы несколько дней болели мышцы, зато гондола была цела.

Во время сильной болтанки можно было видеть, как по голым стенам фюзеляжа пробегают волны деформации. Командир озабоченно и даже с некоторой опаской звал бортмеханика. Тот успокаивал командира: это обычное, нормальное явление. Наверняка на самолётах полярной авиации, на которых летал Степанов, происходило то же самое, но не было видно под теплоизоляционной обивкой салона.

Среди нас было несколько курящих. Из-за каких-то особенностей распределения потоков воздуха в салоне весь табачный дым несло прямо на меня, и это сильно мне досаждало. Однажды я пожаловался на это некурящему командиру. Он тут же позвал бортмеханика и приказал на полке с какими-то приборами укрепить Доску приказов. Когда доска была готова, издал приказ № 1 по борту3985 (то есть нашему), запрещающий курение на борту на стоянке, на взлёте и посадке, на подлётах и во время съёмки, то есть вообще всегда. Курильщики спросили, не шутка ли это. Степанов ответил, что если кто склонен считать приказ командира шуткой, его воля. У него же есть право и возможность обеспечить выполнение приказа. Все прекрасно знали, что так и есть, и табачный дым мне больше не докучал.