Синьория Висконти[174] и Сфорца давнего Кватроченто[175] теперь стал городом промышленности, банков, торговли. Город итальянский по языку, город, проживший свою славу. Давний Медиоланум[176] – только отдельные его куски остались еще старые, без налета европеизма, торгующего, шумного. Всюду говор суетливый, приправленный жестами быстрыми, и язык такой чистый, тосканское наречие с немногими звуками местного диалекта. Черты лиц не резкие, но своеобразные. Взгляды острые, чего-то ищущие, не рассеянность, а деловитость, хотя люди, по-видимому, и лодырничают. Но ведь чем-нибудь они живут? Жуликоватая все же эта толпа. Наивное жульничанье даже и в государственном банке. Меняешь русскую радужную сторублевку, и кассир, отсчитывая 268 лир, непременно всучит две-три бумажные лиры фальшивые. Отодвинешь их ему обратно, наглядно линяет краска и рисунок плох на них. Спокойно, без всяких объяснений положит в ящик обратно. «Не тебе, так другому сплавлю». <Претензии неуместны>[177].

Миланский собор. Открытка начала XX в.

Толпа еще гуще на корсо[178], около собора, огромного, филигранного мраморного. Отточенные вертикали пилястр[179] с приклеенными фигурами скульптурно-живописными. Все здание завершается гигантскими сталактитовыми иглами. Одинокая башенка на кровле увенчана статуей Богоматери. Готика? Нет, это не готика. Это чисто итальянское здание, одетое в готизированные детали[180]. Да разве духу живого итальянского народа свойственна готическая вдумчивая устремленность? В разновременной скульптуре, в таком чрезмерном изобилии облепившей фасад собора, нет ничего готического, а все эти святые перенесены в камень с фресок Кватроченто. Но фрески – целостнее, содержательнее и неизмеримо художественнее этого скульптурного сбора.

Можно рассматривать собор подолгу, с интервалами целых лет, рассматривать в разное время года, а лучше всего в свойственный Милану утренний молочный легкий туман – и все же этот Дуомо[181] глубокого впечатления не оставит. Здесь нет архитектуры запечатлевающейся, поражающей единством замысла и выполнения.

Интереснее толпа.

Милан. Галерея Виктора-Эммануила. Открытка начала XX в.

В ранний утренний час за столиком кафе воссел аббат (падре), типичный такой, что и оторваться нельзя. Движения размеренные, пропитанные самодовольством, благодушием. Принесли ему бутылку вермута, этого портвейно-полынного вина – помогает от лихорадки – и спиртовку-машинку для закуривания длинной, вроде лучинки, черной сигары, «вирджин»[182]; падре достал из своей широкой сутаны портсигар, выбрал [сигару], которая показалась ему лучшей, положил ее на подставку над огоньком спиртовки, чтобы обгорела, иначе не закурится, затем налил в большой фужер вермута, прихлебнул, пожевал, не торопясь проглотил, вперив взор плутоватых глаз куда-то в пространство. Также не спеша закурил и перешел в поэтическое оцепенение. Медлительно выпит и второй бокал, докурена сигара наполовину, остальную затушил и спрятал в портсигар. Вынул из черного широкого пояса часики, взглянул и не спеша отправился в собор служить мессу. Я пошел за ним.

Собор весь окутан темнотой, зажжены немногие свечи, у скамейки четыре аббата уже перелистывали какую-то огромную книгу, а над ними в вышине подвешенный к своду эффектно освещен большой крест. Волной полились звуки органа, а скоро и наш подкрепившийся падре стал совершать обедню. Жизнерадостное отношение к литургическим таинствам!

Милан. Центральный вокзал. Открытка конца XIX в.

Там же около собора, под арками дворца расположился с папкой торговец старыми гравюрами. Я нашел гравюры Персье и Фонтена