Остаток ужина пришлось провести в гордом одиночестве. В голову лезли всякие нехорошие мысли относительно окружающей меня несправедливости. Встав из-за стола, я хотел пойти разыскать убежавшую женщину и хоть как-то ее успокоить. Но тут в кармане настойчиво зазвонил сотовый телефон и голосом дежурной медсестры призвал меня в приемный покой. Привезли инфекционного больного. Пришлось наскоро оставить след в журнале снятия проб и, чертыхаясь про себя, совсем не бодрым шагом направиться в приемный покой.

Перспектива заниматься инфекционными больными вызывала в моей душе немой протест и бурю негатива. Зачем мне, хирургу, принимать больных, мягко говоря, не по профилю. Но возмущайся, не возмущайся, а тут так поставлено. И вот я уже сижу за столом дежурного врача, а молодой упитанный сержант с медицинскими эмблемами в петлицах уже бойко докладывает, выкладывая передо мной медицинские книжки:

– Рядовой Турдайбегенов – ветрянка! Рядовой Бисбиканов – ветрянка! Рядовой Смолин – энтероколит! Разрешите идти?

– Стой! – хмурю брови. – Куда идти?

– Назад в часть, – наивно улыбается сержант, растягивая в стороны толстые рубиновые щечки. – Ведь вы же их госпитализируете? А меня машина на проходной ждет. Мне еще до полка часа три по темноте пилить.

– А ты уверен, что я их госпитализирую? – я демонстративно играю желваками, умышленно затягивая время, лихорадочно вспоминая, что же мне известно про ветряную оспу и энтероколит. Растянувшаяся на три минуты пауза ничего не дала. В голову абсолютно ничего путного не лезло. Стоящий напротив сержант как-то сразу осунулся и стал нервно теребить в руках свою новенькую шапку.

– Товарищ доктор! Так вы сами на них гляньте! Вон у Турдайбегенова вся рожа и тело в характерных пустулах и везикулах. И Бисбиканов не лучше выглядит. А Смолин, простите, дрищет дальше, чем видит! По двадцать раз на дню!

– Пустулы, говоришь? – я провел суровым взглядом по сидевшим в ряд на жесткой кушетке бойцам, от чего они заметно съежились и потупили взор.

– Ага, пустулы. И еще везикулы, – военфельдшер согласно кивнул и небрежно подозвал к нам крайнего солдатика со стриженной наголо шишкастой головой явно не европейского вида насаженной на тонкую шейку, закованную в широкий ворот армейского ПШ. – Турдайбегенов, ко мне! Гляньте, какие у него характерные волдыри на лице.

– Ты по-русски понимаешь? – окинул я взглядом худосочного азиата в мешковатой форме с заметными красными пятнами и похожими на мелкую светлую икру пузырящимися на скуластом лице.

– Так точно! Хорошо понимаю! – четко по-военному отрапортовал больной. – Я же университет в Кургане закончил.

– Сельхоз! – прищурился я, стараясь сквозь мрачный бледно-кофейный свет 60-ваттной лампочки разглядеть собеседника.

– Почему сразу сельхоз?! Филфак! Русский язык и литература!

– Да, ну?! – я уже с уважением посмотрел на солдата. – Русский язык и литература?!

– Так точно! Даже полгода успел в одной элитной гимназии попреподавать!

– Не пожалели, значит, филолога?! – я покосился на напрягшегося рядом военфельдшера, замершего под моим тяжелым взглядом.

– А что вы так на меня смотрите? – поежился медик. – Это не я его в армию призывал! И, если хотите, я сам медицинский университет закончил! Врач-стоматолог по диплому! А вот теперь тут фельдшером тулюсь!

– А вы что закончили? – я перевел пытливый взгляд на остальных затихарившихся на скрипучей кушетке солдатиков.

– Я химик-технолог! Химия твердого тела! Санкт-Петербургский технологический институт! – уныло поведал Бисбиканов.

– Вологодская молочно-хозяйственная академия! Машины и аппараты пищевых производств! – с заметным вологодским оканьем выдавил из себя скрюченный в три погибели Смолин. – Разрешите выйти в туалет?