– Николай Петрович, нельзя описать мою великую благодарность. Не хватит мне слов. Да и как мне может быть дозволено их собрать при вас. Но и говорить свою просьбу я обязана. Прошу вас дать мне разрешение уехать из Кусково. Отпустите меня с подругой моей, Татьяной в губернию нашу. Плоха Татьяна, занемогла она серьезно, во флигель не часто заходит лекарь, хоть его и требуют ежедневно. Я не могу жить в бездействии и благодати, когда Татьяна испытывает болезненные припадки. Деньгами пусть и обращенные на лечение не могу в целом оплатить здоровье. Внимание – вот что поможет выходить мою дорогую подругу. Дозвольте, Николай Петрович!

Я опешил от речей милой Параши и, признаюсь, в первый миг замешательства не захотел давать дозволения. Как Она могла лишь помыслить об оставлении меня и театра, как только могла восхотеть за другого. Но быстро угомонились во мне волнения. Это кричал Ее душа, не терпящая скабрезности нашего мира, а сама же сверкающая чистотой и добродетелью. И вся девушка оставалась прекрасна, и мыслями, и гибким телом и трепетным сердцем. Душа Ее, казалась, осталась в церкви, куда Параша хаживала с завидной регулярностью, накинув на плечи тонкую шаль, подарок почившей и горячо любимой Марфы Михайловны. И всегда Она радела за других людей, не за себя, ставила свою трепещущую добродетельностью душу на алтарь, предлагая ее Богу. И плакала. Я не имел сил наблюдать женские слезы, в особенности виднеющихся на Ее лице. Лишь те катятся по белым щекам, как и мое сердце начинает болеть незамедлительно.

– Душа моя, сделаю, как угодно, тебе будет. Не мучай себя, и вовремя отправляйся ко сну, – я опустил платок в Ее ладонь и повернулся в сторону салюта, что имел схожесть с тюльпанами, распускавшимися на черно-синем августовском небе.

Она на мгновение коснулась моей руки, сжала пальцы и коротко, как позволяла только наедине со мной, присела в полусерьезном шутливом реверансе.

– И если кому вздумается дурно отнестись к тебе, то незамедлительно пиши об этом. Отправляй написанное с Остапом и береги себя при любой возможности. Могу ли я на это надеется?

И она грустно улыбнулась. Замолчала, а потом, взвесив внутренние тягости, добавила:

– Бумаги столько в имении вашем не имеется, дорогой Николай Петрович.

Теперь уже мне захотелось обратить беспомощность свою в слезы. Но могли ли они помочь в борьбе со Светом, где долженствовали статусы и лицемерные приличия, насажденные тем, кто ни разу в жизни не имел глубокой сердечной привязанности

Алевтина Павловна подняла глаза от дневника в бордовом переплете и, словно выйдя из забыться, поспешила нас приструнить:

– Давайте жить дружно, ребята. Еще кот Леопольд так говорил, поэтому каждый займется своими делами. И, Рузиль, заходи в пятницу, я печенья напеку. И кружку захвати, – старушка приподняла руку в останавливающем жести и покровительственно на нас посмотрела сквозь стекла очков.

Рузиль фыркну, махнул рукой на прощание и, шаркая тяжелыми грязными кроссовками уверенностью попадающих под определение «говнодавы», вышел из комнаты.

– Я…– хотела было начать оправдываться, но старшая коллега меня прервала, знаком подзывая к себе.

– Гляди что, Рита. Мы с тобой так забегались, так закрутились, что про дневники и забыли. А что, если не зря письмо лежало между этими страницами? Что если конверт открыл тот, кто украл вазу?

Я нагнулась над дневником, залюбовалась аккуратным почерком графа, и подняла глаза на воодушевленную собеседницу.

– А ваза-то как связана с дневником?

– Она связана с посланием, указанием на тайное место. На то место, где возможно спрятано что-то важное. Например, драгоценности или еще какие-то картины. Ну? Рита! Все силы на ругань потратила что ли?