– Сарра! -воскликнул Авраам, – иди ко мне, женщина моя. Иди же, милая, и перестань смеяться.

Сарра, смущенная, вышла из шатра, она шла медленно, в страхе опустив лицо свое.

– Я не смеялась, – тихонько сказала она, дрожа от страха и от неожиданно наступившего восторга, которого ждала всю жизнь. Она станет матерью. Она родит, родит мальчика любимому своему.

– Нет, смеялась, – улыбнулся ангел, – да ты не бойся. В память об этом смехе назови сына Ицхаком25, и пусть он тоже смеется и радуется этому миру. А нынче вечером ты станешь способной к рождению, как способна ты печь столь вкусный хлеб.

У Сарры не было сил благодарить гостя. Она поклонилась головой до земли, и тихонько удалилась, тайком гладя себя по животу и груди, и радость, огромная всепоглощающая радость овладела ей так сильно, что она снова засмеялась. А ночью, когда Авраам спал рядом, она ощутила давно забытую лёгкую боль в животе, и сладкую тяжесть в груди.

Сто лет было Аврааму, когда родила ему Сарра первенца. Сто лет прожил Авраам на земле и был еще крепок, и взор его не затуманился.

Вечер, душный и раскаленный, опустился на горы Хеврона. Закат был фиолетово-алым, словно полыхало вдали над Великим морем зарево уходящего солнца. Авраам лежал на ковре у входа в шатер, рука его привычно рисовала клинописные знаки на пузатой глиняной табличке, повесть творения мира, сложившаяся в сознании Авраама, ложилась чередой странных значков на красноватую глину. Порыв ветра, горячего и тлетворного, бросил пригоршню песка на старческую руку, немного дрожащую, но все еще достаточно сильную, чтобы сдавить горло врага и удушить его. Авраам брезгливо поморщился, сдул песок с только что написанного текста, повернулся на звук шагов, прозвучавший в разреженном воздухе гор как барабанная дробь. Ишмаэль подбегал к нему, громко и властно топоча босыми ногами по сухой и растрескавшейся земле.

– Что ты делаешь, отец? – сын согнулся в почтительном поклоне, но на пухлых губах (точь в точь как у матери, подумал Авраам) играла спесивая усмешка. От Ишмаэля исходил густой и острый запах пота, немытых ног, прогорклого масла, которым он мазал свои длинные волосы, чтобы те блестели.

– Я пишу, сынок. Знаешь, что это такое?

– Откуда мне знать такое, папа. Вот как гонять скот на пастбище, или как охотиться – это по мне. А эти значки, словно птичьи следы, которые ты выводишь соломинкой по глине… глина хороша для того, чтобы сделать из нее добрый горшок, да это занятие для баб и рабов. Вот гляжу я на тебя, отец мой, и дивлюсь тому, что ты делаешь. Поехал бы лучше на пастбище, поглядел, как славно я завел в загон этих новых коров, которых ты купил у Авимелеха. Ни одна не поранила ноги, ни одна не боднула никого. Просто любо дорого взглянуть.

– Эти значки, сын, – пытался объяснить Авраам – передают то, что ты говоришь словами. Вот, например, рассказал ты мне про коров. А мог бы написать на глине и передать с рабом. Я бы прочел и возрадовался успехам твоим!

– Чего то я не понимаю, отец! – взгляд Ишмаэля стал напряженным, – как вот эти вот… палочки, означают «коровы», «загон», не понимаю. Тут же корова не нарисована!

«Глуп,» – подумал про себя Авраам, – «глуп и самоуверен». Весь пошел в Агар, мать свою.

А вслух добавил: «Что там случилось сынок? Ты ведь не просто так пришел ко мне?»

Ишмаэль усмехнулся открыто, дернул плечом.

– Да Сарра родила только что, и мама просила тебе передать, что сына родила старуха. Да только маленький он, и не выживет. Вижу я часто, как рожает овца такого ягненка, так или помрет сам, или ходить будет с трудом, и гляди за ним, чтобы не затоптали, да зверь какой не унес!