Вот это – да.

Это да.

И никакого «Левиафана» рядом. Уж простите.

Такие фильмы, как «Левиафан» или «Покаяние» Абуладзе – для меня (излагаю только то, что чувствую) – одноразовые. Раз посмотрел – и больше не хочется. Вижу в них не столько явления искусства, сколько – явления социальные (пурга, вознесённая вокруг: потому что фильмы попали в определённую точку настроений общества, и пр).

А «Ида»… да. Это про нас.

Так же, как про нас, например, времён 90-х и поднесь – не Балабанов, но «Окраина» Луцика и Саморядова, «Собачье сердце» и «Облако-рай».

(имхо, ещё раз напомню).

Интересно, по какому принципу Ю-Тьюб сортирует подборки клипов.

Например, поискал там исполнение арии Ариэля из «Бури» Пёрселла.

Открылся ряд: Пёрселл «Буря» – Пёрселл «Король Артур» – Марина Журавлёва «На сердце рана у меня» – Пёрселл «Дидона и Эней», етс.

Поэзия – вечна и победительна.

Только вот поэт – слаб, немощен и стареющ…

вот оно чо, михалыч.

Старые фотографии; рука, которая раскладывает и передвигает их на столе. Фотографии шуршат, плоские, хрупкие, чуть завернувшиеся от сухости.

Струпья памяти.

Новомученики и исповедники…

Колючий снег; в снегу глохнет надтреснутый колокол.

Панихида по всем: по верующим, по атеистам, – если «анонимное христианство», в смысле, близком к заявленному Ранером, и имеет смысл, то примерно здесь: в те времена не отступить от Христа на каком-то небесном уровне, уровне бездонной глубины, равнялось тому, чтобы просто остаться человеком. Среди «винтиков в машине» стать – камушком в машине: не подписать. Не оболгать ни себя, ни ближнего, даже если ближний вот он, всё равно уже сидит в соседней камере и сам, потеряв облик человеческий, пальцами, переломанными следователем, подписал всё…

Страшно, не могу говорить и размышлять дальше.

Притча о блудном сыне; наши домыслы о ней: младший то, старший – сё…

И младший не образец (вот отъестся в отчем доме – да и поди опять за старое, свинью ведь сколько апельсинами ни корми, она всё в рожки смотрит?…), и старший – не «отрицательный персонаж», но любящий отца и послушный ему трудяга; но притча, видится, не об этом.

Об этом, человеческом, ежели домысливать да притчами причитывать – конца-краю не будет.

Она – о другом. О данном ясно и недвусмысленно ЗДЕСЬ-И-СЕЙЧАС, не грядущем в туманном будущем, не выискиваемом в прошлом: в вечном. Обнаруживаемом во времени, в его суете и быстротечной тленности – вечном.

О неизменной милости и любви Отца.

Чего-то вдруг вспомнил ни к селу ни к городу…

В оные дни моего первосвященства (когда то есть я только-только стал священником) освящал я дом. По всем комнатам мы, как положено, поставили свечи, а поскольку подсвечников не было, то поставили свечи в пластмассовые стаканчики. Свечи горели во всё время освящения, потом мы их погасили, а одну – в комнате, где жил сын хозяйки – забыли… После освящения мы предались увлекательной никодимовой беседе, из серии: «2538 недоумённых вопросов к батюшке». Беседу нашу прервал запах гари: непотушенная свеча, догорая, расплавила стаканчик и подожгла письменный стол. Стол мы погасили. Мне, помнится, было страшно стрёмно за свою рассеянность, но хозяйка (неофитка) была просто счастлива. «Вот!! говорила она. Это потому что он у себя в комнате слушает этот бесовский рок металлический!!… Вот говорила я ему – вот оно и доказательство!… не терпят бесы святыни!»

мело мело во весь предел (сиречь в пределы) свеча сгорела стол сгорел свеча сгорела

Говорили о чуде.

Урс фон Бальтазар: «Чудо – слово для глухих».