Через какое-то время я услышал глухой звук спереди машины. Свернув на обочину, я остановился, но не хотел выходить из машины, так как знал, что сбил птицу. Руки начинали дрожать от волнения. По своей прошлой работе мне приходилось много ездить за городом, и я уже знал этот лёгкий удар по бамперу. Для меня похороны птицы всегда было делом личным, ведь я был их невольным убийцей. Я сидел на обочине, совсем отрешившись от мыслей, на которые тратил так много сил и времени. Рядом с собой я положил мёртвую птицу. Мне не было знакомо её названия, да и зачем мне собственно было это знать. Ведь я понимал, что название ей дал человек, но если задуматься, то какое он имел право назвать её по-своему, ведь она пренадлежала природе.

Для меня, она была просто красивым созданием, с разноцветным цветом перьев. Машины неслись вдоль дороги, люди в которых, нередко кидали равнодушные взгляды.

 Я начал размышлять над тем, можно ли было, каким-нибудь образом избежать смерти? Где я совершил ошибку? Почему время распорядилось таким образом, что я проехал именно здесь и именно в это время? Хотя я понимал, что это было бессмысленно, но всё же, мне хотелось найти ответ.

Погладив птицу, я извинился перед ней. Ведь извинения, это не слабость верха эволюции человека перед маленьким животным, а наоборот сильный поступок, который возвращает твоё эго на пульс внутреннего понимания, где самооправдание задвинуто на самую дальнюю полку трюма корабля, плывущему по координатам 11° северной широты; 142°* восточной долготы, так к слову я думал. Выкопав небольшую могилку, я её похоронил. Подул ветер, согнав с кустарников грязный снег и придорожную пыль. Снежные поля с далёкими сопками рисовали перед глазами понятную картину зимнего пейзажа. Сев в машину я нажал кнопку радиоприёмника, и услышал по новостям про массовое убийство детей в Норвегии Андерсом Брейвиком*. И про то, что ему грозит максимальный срок в двадцать один год в норвежской тюрьме, либо лечение в психиатрической больнице, и я подумал, что какая несправедливость твориться в мире! А как же эти умершие дети? Кто их вернёт? И тут я закрыл глаза и почувствовал, как неистовая злоба переполняет каждую мою мышцу, каждую клетку моего мозга. Эта ярость бежала по венам и артериям, разгоняя кровь. Я представил себе картину, как будто идёт суд над убийцей, а в зале сидят родители и родственники погибших детей, готовые зубами и ногтями рвать его плоть, но у них есть что-то для этого убийцы. Один из родителей был офицером запаса и тайно встретился со всеми родителями погибших детей. Он уговорил их пронести в зал суда детали от пистолета, а кто отказывался проносить, просил молчать, в память о своих детях. И вот что он придумал. Он разобрал армейскую ракетницу и дал немногим родителям по одной из его детали. Почему это была ракетница, а не боевой? Он не хотел его убивать. Он хотел выстрелить ему прямо в лицо, чтобы тот, на всю жизнь остался со шрамом. Чтобы он страдал при виде себя в зеркале и вспоминал, что он натворил и во что превратился, а вот убийце было, похоже, наплевать на всех. Он ехидно улыбался, не проявляя эмпатии за сотворённое, ему было всё равно на происходящее в зале суда. Но потихоньку наступал час возмездия. Зал задвигался словно муравейник. Никто уже не обращал внимание ни на судью, ни на полицейских, потому что у них был свой суд Линча*. Люди начали передавать друг другу детали ракетницы.  Женщины волновались смотря друг на друга, и начинали плакать, а некоторые биться в истерике. Люди теряли сознание, падая в проём между рядами кресел и чувствовалось, что нарастает невероятное напряжение. Полицейские не вмешивались в происходящее, понимая боль от утраты детей. Некоторые родители встали со своих мест и начали аплодировать, тем самым заглушая судью, и проклиная убийцу. После того, как судья попросил тишину, и застучал своим молоточком, зал суда буквально озарило пламенем. Патрон от ракетницы попал прямо в голову и буквально разъедал лицо убийце. Он начал кричать от боли, а с зала суда неслись овации стрелявшему отцу убитой дочери, на которого полицейские уже надевали наручники. Он только смотрел в зал и ловил одобрительные слова и отмщённые взгляды родителей. Ему было уже всё равно, что с ним станет, а стон убийцы был для него наивысшим наслаждением мести. Когда на него надели наручники, он упал на колени и расплакался, вспомнив свою маленькую дочь, которая так любила своего папу, которая только начинала жить.