– В первоисточнике все свадьбой закончилось. Ты меня в финале тоже замуж выдашь?

Николь вздохнула.

– За такие деньги ты у меня дважды в день будешь замуж выходить.

Я не стал ей возражать, потому что уже заметил, что мне не хочется ей возражать. Я даже испугался, что она может передумать и просто уйдет сейчас из номера – где я потом ее найду? Поэтому я только кивнул и молча смотрел на нее, незаметно вдыхая ее волнующий запах.

– Если все пойдет как надо, получим по лимону, а то и больше,– сказала она, тронув меня за плечо и обведя другой рукой пейзаж за окном – дескать, весь мир у наших ног.

Я опять кивнул, даже не вникая в смысл сказанного, но потом вдруг осознал, что за сумму она озвучила.

– По миллиону? Рублей? – глупо переспросил я, уже зная, что точно не рублей и даже не монгольских тугриков.

– По миллиону евро, пацан,– насупившись, сказала она.– Это как минимум. Так что, если ты, падла, не будешь работать как следует, я ночью выстригу все волосы у тебя в паху!

Я поднял руки бритыми подмышками вверх и умоляюще сказал:

– Только не это, сестренка!

Она одобрительно покачала кудряшками, пристально разглядывая меня, а потом с неожиданной теплотой улыбнулась.

– А что ты там все время принюхиваешься, солдат? Хочешь?

Я радостно замычал, онемев от счастья, тут же спрыгнул с кресла и принялся выплясывать вокруг нее в радостном нетерпении. Николь бережно сняла свои меховые трусики и, удобно расположившись на диване, строго сказала:

– Прическу не помни, Пигмалион хренов. Не для тебя сделана.

Второй раз в жизни я забирался в лимузин, но уже помнил, что самые удобные места там расположены в конце салона – можно не просто вытянуть ноги, но даже лечь, если приспичит.

Приспичило лечь не мне, а Гансу, но Николь рявкнула на него, чтобы не мял костюм, и Ганс послушно поднялся с кожаных сидений, сев возле дверей и хмуро глядя оттуда на разъяренную блондинку.

Последние два часа Николь была не в духе, и виноват был в этом Ганс. Он вернулся в «Хошимин», как и обещал, к трем часам дня, но в такой видимой невооруженным глазом безумной истерике, что даже охранники на входе расступились перед ним, не желая связываться с очевидно ненормальным, свихнувшимся типом.

Комендантские жабы, караулившие нас, к тому времени смылись – то ли на обед, то ли окончательно,– но в таком состоянии Ганс смял бы их, не задерживаясь.

Я как раз примерял шелковые брюки от готового костюма, который принесла запыхавшаяся Николь, когда в номер ввалился Ганс и замер посреди гостиной, бешено вращая красными с перепоя свинячьими глазками.

Я решил, что он подрался с комендантскими, и повернулся к нему, чтобы спросить о деталях, но Ганс вдруг задрожал всем телом и закрыл веснушчатое лицо своими огромными руками.

– Пиздец,– весомо и гулко сказал он сквозь натуральные всхлипы, и я поверил ему.

Я просто не представлял, что должно было случиться, чтобы Ганс заплакал. Однажды, минувшей зимой, в каптерке второй роты я едва не заплакал сам, когда нас там зажали с десяток обкуренных кубанских дембелей, но даже тогда этого позора со мной не случилось – Ганс с ходу свернул пару челюстей, и остальные деды расступились перед нами, позволив уйти обнаглевшим салабонам безо всякой сатисфакции.

Николь среагировала первой, подойдя к нашему немцу вплотную и мягко тронув его плечо ладошкой.

– Эй, приятель! Ты чего?

Ганс трагически уронил руки по швам и повернул к ней багровеющее на глазах лицо.

– Этой ночью меня кто-то трахнул в жопу! – всхлипывая, сказал он, с какой-то растерянной, безадресной ненавистью оглядываясь по сторонам.