Сверху также хорошо было видно, как ординарец атамана, сдвинув на глаза черную бескозырку с белой выпушкой, удобно устроился в автомобиле подремать, а возле колес, пугливо их обнюхивая, вертелся найденыш Дмитрия.

Анненков не разглядывал округу, он смотрел в бинокль на величественную громаду синих гор с белыми остроконечными шпилями вершин, временами отмечая что-то в планшете.

– Форму давно надел? – наконец оторвавшись от бинокля и застегивая планшет, полюбопытствовал у Дмитрия и тут же по-приятельски добавил: – Я как в восемь лет ее одел, уже не снимал…

По отвесной крутизне горы к роднику спустились стремительно – словно кто-то толкал их под коленки. Сняв кожаную кобуру с револьвером и стянув через голову гимнастерку, атаман, как только что делал Дмитрий, припал к роднику. Дмитрию хорошо была видна пульсирующая голубая жилка на его смуглом виске, перетянутом розовой вмятиной от тесного шлема. Но не эта по-детски пульсирующая голубая жилка, так предательски выдававшая в боевом генерале молодость, уязвимость и незащищенность, поразила Дмитрия, а то, как атаман, напившись, по-мальчишечьи мотнул головой, отряхивая намокший чуб.

Ухая и фыркая от удовольствия, умылся, брызгая из родника горстями себе в лицо. Крепкий молодой торс, отмеченный шрамами, татуировка причудливо извивающейся, со спины на грудь, змеи и Адамовой головы на солнечном сплетении. Все уязвимо, молодо, от голубой жилки на виске, набухшей и сильно пульсирующей, до остро выпирающих на спине лопаток, но вместе с тем и говорившее о силе, недюжинной выносливости. Заметив на себе взгляд Дмитрия, Анненков, прищурившись на клонившееся к вечеру солнце, усмехнулся:

– Шрамы напоминают нам, что наше прошлое всегда с нами…

И с легким вздохом, говорившим, что еще бы постоял так, побыл, понежился, да вот нельзя, стал натягивать расшитую по рукавам серебряными гусарскими узлами гимнастерку.

– Прошлое всегда с нами – под этим подпишусь. А будущее? Есть ли у нас будущее, или мы навсегда останемся в прошлом? – и как командира, и как человека, знавшего гораздо более, чем он, и в то же время почти ровесника, спросил атамана Дмитрий.

Тот, посуровев лицом, глянув на него немного сбоку, медлил с ответом, словно подбирая слова. Лишь одевшись и проверив выправку, ответил:

– Если ты о нашей победе, то в великой смуте, что называют гражданской войной – нет и не может быть победителей. Это так же верно, как то, что мы сейчас с тобой здесь стоим. Цель смуты – нанесение как можно большего ущерба России. Это трагедия народа. И все участники этой трагедии – жертвы. Мы все – и красные, и белые – мы все жертвы, хотя друг друга ненавидим. Но мы все проиграли нашу великую страну… От такой истины нас никто не освободит. Она тоже всегда будет с нами, как и наши шрамы…

Энергично тряхнул еще мокрым чубом:

– Но я все же не теряю надежды. Я не теряю своей надежды ни в людей, ни в наше будущее, и знаешь почему? Потому что тайное обязательно станет явным. Станет явным, кто из нас Каин, а кто Авель. Обязательно станет!

Тоном отделяя только что сказанное от насущного, переменил тему:

– Не надоело в солдатах ходить? О тебе докладывали – воюешь хорошо, так что получишь повышение. Офицеры мне нужны позарез…

Разве Дмитрий и сам не знал, что у них, кроме надежды, ничего не осталось? А теперь генерал подтвердил это. Осталась надежда…

В этот миг Дмитрию даже поверилось, что и атаман, стоя на вершине Золотухи, так же как и он, ранил, себя вопросом: «Неужели?»

Неужели эту изрытую окопами, взорванную снарядами, сожженную пожарами землю окропит дождь, омоет половодье, укутает снег, высушит ветер, и жизнь на ней продолжится…